Монашеский удел — бесстрастие, но как избежать борения страстей при разговорах духовных и светских лиц на темы, тебя волнующие, при чтении писем с новостями, тебя напрямую касающимися, при ночных думах, в которые втискивались то горечь, то опасение, то отчаяние, то гнев?..

В первых числах июня владыка Филарет оставил Москву и отправился в поездку по епархии.

Весна в том году выдалась поздняя, и теперь перемены в природе совершались с неуловимой и чудесной быстротою. Из Москвы выехали в пору появления листвы на липах и тополях, а на подъезде к Николо-Перервинскому монастырю глаз обрадовала берёзовая аллея с волнующейся под ветром сочной зеленью.

К Перерве у владыки было особенное отношение из-за духовной семинарии, расположенной при монастыре, да и просто нравилась ему сия тихая обитель. С ректором обговорил вопросы перехода семинарии из такой-то дали в Москву, в Заиконоспасский монастырь, а взамен об основании здесь духовного училища. На годовом акте сам вручал отличившимся в награду новенькие книги Евангелия и катехизиса. С настоятелем решил вопрос о ремонте старых патриарших палат и храма при них, щедрой рукой отпустив больше запрошенного.

Вечером был на всенощной в храме Святителя Николая, а затемно с радостью отстоял утренние часы, полунощницу, изобразительные и отслужил литургию в другом храме, посвящённом преподобному Сергию. В обычном укладе жизни следование монашескому уставу было для него затруднительно, но с тем большим умилением он подчинялся древним иноческим правилам в своих странствиях. Откушав чаю, двинулись на Можайск.

По утреннему холодку резво бежала четвёрка лошадей. Кучер Евфаф лишь высматривал колдобины да ухабы на дороге, чтобы не обеспокоить его высокопреосвященство.

Бледно-голубое небо было почти сплошь закрыто степенно плывущими пышными облаками. Налево и направо от дороги возникали то перелески, то деревеньки, пустынные из-за летней страды: мужики пахали и бороновали, в иных местах уже и сеяли. Бабы были заняты на огородах. Светлоголовые ребятишки мелькали то на спине идущей по пашне лошадки, то на огороде рядом с матерью или бабкою, то с хворостиною в руке стояли подле белых и серых коз. На выгонах лениво щипали траву отощавшие за зиму коровы.

Бедна и скудна достатком оставалась жизнь крестьянская, но всякий раз радовалось сердце владыки Филарета внутреннему покою и ладу этой жизни. И сколько ни знал он о мужицких волнениях, вспыхивавших в разных местах империи от жестокости помещиков, от отчаянной бедности, от неудержимой жажды воли, а всё ж таки была в неспешной их жизни та исконная правда, которую давно потеряли в городах.

6 июня после литургии в соборе города Вереи владыка сказал слово, в котором отозвались его думы последних дней:

—...Нельзя, по-видимому, опасаться, чтобы кто из нас отступил от свидетельства Божия так далеко, чтобы возвратиться к заблуждениям языческим или неведению иудейскому. Но могут быть люди, который нарушают чистоту веры Его и отступают от единства Церкви Его... Не работаем ли больше, нежели Богу, богатству? Не служим ли идолам страстей? Не хочет ли гордость наша поставить нас самих идолами для других?..

И вновь дорога. И вновь постукивают лошадки копытами по ещё не пыльной дороге, редкие прохожие сдирают с головы шапки и низко кланяются. Управляющий имением московского генерал-губернатора, князя Дмитрия Владимировича Голицына, специально нашёл высокопреосвященного, чтобы пригласить отдохнуть, но владыка отказался. Он не устал, напротив, дорога будто прибавляла ему сил.

Из консисторской папки он достал недочитанную записку викария: «...из подаваемых ежегодно в консисторию ведомостей с прискорбием примечается, что зело многие в пастве или по нерадению, или по невежеству, или не имея должного от священников наставления, не исповедуются, а иные, исповедуясь, или потому ж или Имея некоторую наклонность к раскольническому заблуждению, от причащения Святых Тайн удаляются. Посему, скорбя духом, полагаю приличным направить поучение об исповеди и причащении...» Прав владыка Кирилл, нельзя медлить, видя охлаждение сердец паствы. Всего-то раз в год исповедуются и причащаются, для многих дворян — знал точно — то лишь докучная обязанность, неисполнение которой грозит штрафом и неприятностями. Не радость, не праздник, не вознесение души, а докука... Вот беда так беда. Уж лучше иметь дела с явно заблудшими. Их огонь можно перенести с ложного светильника на истинный, а тут — равнодушная прохладца... Будь доступной Библия, многие сердца открылись бы Слову Божию... а пока, пока надо готовить усердных пастырей.

В эти летние дни новоназначенный министр народного просвещения не переехал на дачу в Павловск, а оставался в Петербурге по соображениям государственной важности. Семидесятилетний Александр Семёнович Шишков, адмирал, президент Российской академии, член Государственного совета и теперь министр, был европейски образованным человеком. Однако это не мешало ему искренне почти увериться, будто всё Священное Писание, наша православная литургия и весь церковный устав были написаны издревле не на каком ином языке, как на славянском, ибо от верования в боговдохновенность Писания отставной адмирал естественным путём пришёл к мысли о боговдохновенности самого церковно-славянского языка. Для него любая попытка перевода священных, отеческих и богослужебных книг на русский означала уничтожение святости предками завещанного нам слова. Адмирал не знал, что его нежелание дать людям в руки Евангелие есть чисто католический подход. Чувствуя поддержку в обществе (а его назначение приветствовал даже вечный насмешник Пушкин), Шишков вознамерился довести до логического конца начатую борьбу.

При встрече с графом Алексеем Андреевичем Аракчеевым министр изложил свои намерения:

— Необходимо остановить издание Известий Библейских обществ. Это послужит шагом к окончательному их запрету, дабы уничтожить насаждавшееся равноправие православия с иными вероисповеданиями.

Беседа шла в кабинете графа в военном министерстве. Стоявшие на отдельном столике модели пушек делали естественным воинственный тон речи министра просвещения. За огромными окнами видно было, как по пустынной и пыльной Дворцовой площади ездит кругами водовозная бочка, из которой вытекают тонкие струйки воды.

   — Помимо того, ваше сиятельство, следует остановить распространение филаретовского катехизиса, содержащего несогласные с учением нашей Церкви правила и молитвы — на простом русском наречии! А по приказу Филарета московская синодальная типография печатает и печатает его катехизис!

   — Да ведь катехизис был одобрен Синодом, — нерешительно возразил Аракчеев.

   — То дело рук безбожного князя! Он надшил и заставил!

   — Доложу государю, — твёрдо пообещал Аракчеев.

Граф Алексей Андреевич питал сильную неприязнь к «московскому выскочке». Причиной тому была неудача с владыкой Феофилактом Русановым. Голицын с Филаретом сумели обойти его и задвинуть Русанова аж в Грузию, подсластив горькую пилюлю саном митрополита. Аракчееву доносили, что Феофилакт вершил дела твёрдою рукою, установил хорошие отношения с главнокомандующим, генералом Ермоловым, много занимался духовным просвещением (открыл в Тифлисе на Авлабаре семинарию). Сам же владыка жаловался графу в письмах: «Работ много, а радостей мало». Он ещё более потучнел, страдал от жары, от которой спасался в бассейне в саду архиерейского дома... Аракчеев намеревался сделать его своей опорою в Петербурге, но Голицын так и не захотел вернуть его в Россию, и владыка Феофилакт умер три года назад от простуды по пути в Кахетию.

Помимо этого, было у Аракчеева и другое основание для нерасположения к Филарету. Граф Алексей Андреевич оставался с молодых лет равнодушным к. вере (что не мешало ему аккуратно исполнять обряды Православной Церкви). Вид глубоко и искренне верующих людей его круга как-то беспокоил его, подчас вызывая раздражение и сознание собственной неполноценности. Граф сознавал в себе отсутствие какого-то органа, питающего веру, но, поскольку и без этого органа можно было жить вполне комфортно, его наличие виделось излишеством, некой духовной завитушкой. Впрочем, граф не любил философствовать. Просто-напросто одной из его главных целей нынче оставалось окончательное удаление от государя князя Голицына, а следовательно, любой удар по княжескому протеже был полезен.