Батюшка Серафим, — спросил тут же Антоний, — меня многие купчихи и барыни спрашивают, можно ли постом есть скоромное, если кому постная пища вредна и врачи приказывают есть молочное, масло?

Хлеб и вода никому не вредны, — кратко и строго ответил преподобный.

Печать юродства, которую он носил, нисколько не коробила отца Антония, на всю жизнь запомнившего первую свою встречу с отцом Марком восемь Лет назад. Троицкую братию он, конечно, не осуждал, но имел перед глазами примеры высочайшего подвижничества.

В Москве он тогда остановился в Симоновом монастыре. Девяностопятилетний старец, схимонах Павел после исповеди посоветовал ему непременно представиться московскому владыке. «Да что я ему?» — засомневался Антоний. «Нет, нет, сходи. Он монахов любит... и тебя полюбит», — неожиданно заключил старец. Антоний попал на известное филаретовское чаепитие, за которым много рассказывал о Сарове и его подвижниках. После беседовали вдвоём немалое время. Владыка рассуждал о полезности Библейских обществ, а отец Антоний поначалу сдержанно, а потом открыто высказался против и сих обществ, и модного мистического духа. К его удивлению, владыка не одёрнул его, а вступил в спор, в котором разгорячились оба. Отпуская Антония, владыка приглашал его зайти в гости на обратном пути из Киева, но Антоний не зашёл.

На Филарета тридцатилетний монах произвёл сильное впечатление. Сказать ли больше? В нём владыка ощутил близкую себе душу. В феврале 1826 года Филарет после рукоположения в сан епископа нижегородского Мефодия Орлова посоветовал ему «обратить внимание» на иеромонаха Антония Медведева. Такая рекомендация дорогого стоила. При первой же возможности владыка Мефодий выдвинул Антония на видное место, где тот мог либо показать свои достоинства, либо разоблачить поверхностный блеск.

Сам новоназначенный настоятель о подоплёке назначения не догадывался и с жаром отдался первоочерёдным делам. Он внёс изменения в устав служения, приблизив его к киево-печерскому, стал обучать хор подлинному киевскому распеву; почасту ездил в Арзамас и Нижний к знакомым с просьбами о помощи монастырю; затеял строительство гостиницы для паломников; подумывал о поновлении иконостаса в соборном храме Вознесения.

В том же 1826 году в Петербурге случилось событие, мало кем замеченное, хотя о нём знал и государь император.

Весною девятнадцатилетний инженер-поручик Дмитрий Брянчанинов заболел тяжёлою грудною болезнию, имевшею все признаки чахотки. Ослаб он настолько, что не имел сил выходить из дома. Николай Павлович, давно ему покровительствовавший, приказал собственным медикам пользовать больного и еженедельно доносить о ходе болезни. Доктора откровенно сказали об опасности положения больного и сняли с себя ответственность за исход лечения.

Сам Брянчанинов знал, что очутился на пороге жизни, но не отчаяние или скорбь владели им. С малых лет Дмитрий выказывал особенное религиозное настроение. К удивлению матери и отца, он любил посещать церковь, готов был молиться не только утром и вечером, но и весь день, причём не машинально и торопливо, как это водится у детей, а неспешно и благоговейно. Родители посмеивались, меньшие братья и сёстры чуждались старшего. С юных лет Дмитрий оказался в одиночестве и не имел кому открыть душу. Его любили, о нём заботились — на дом приглашались учителя, в библиотеке имелись лучшие книги, на конюшне стояли прекрасные скакуны, а главного не было.

Мало-помалу тоскующее сердце Дмитрия стало находить утешение в чтении только что изданного на русском языке Евангелия и в Житиях святых. Повествование о Спасителе, о жизни преподобных Пименов, Арсениев и Макариев погружали ум и сердце юноши в несказанную тишину. Он полагал, что подобное состояние мира и покоя обыкновенно для всех людей, ибо так мало видел и знал в отцовском имении, в Грязовецком уезде Вологодской губернии.

Отец нисколько не посчитался с настроем сына, сочтя блажью намерение идти в монахи, и в шестнадцать лет отдал его в инженерное училище. На вступительных экзаменах блистательные ответы и видная наружность Брянчанинова обратили внимание великого князя Николая Павловича, тогда генерал-инспектора инженеров. Великий князь вызвал юношу в Аничков дворец, где представил супруге, и в училище Брянчанинов был зачислен пенсионером великой княгини. Довольный сверх ожиданий, Александр Семёнович Брянчанинов отправился к семье. Карьера сына представлялась несомненно удачной.

Быстро протекли годы учёбы. Они были заполнены занятиями, в которых Брянчанинов неизменно был среди первых по успехам, и светскими обязанностями, ибо по родству Дмитрий входил в высший аристократический круг дворянства. Он приобрёл многочисленные знакомства среди вельмож и литераторов, с похвалами о нём отзывались и великие князья, и Гнедич с Жуковским.

Однако и в шуме столичной жизни Брянчанинов остался верен своим духовным устремлениям. Более положенного он посещал храмы, усердно молился, но чем дальше, тем более очевидным становилось для него нарастание некой внутренней пустоты — взамен известных ему мира и покоя. Томилась душа, насильно удалённая от своей истинной жизни. Тяжело всё это было пережить одинокому и в шумном городе юноше. Бывало, идёт он из Казанского собора в Михайловский замок, в училище, и не сразу замечает недоумённые взгляды прохожих, а зрелище было редкое: высокий красавец юнкер в мундире льёт слёзы градом.

Строгий и дисциплинированный ум юноши искал определённости и в религии. Он посещал собрания мистиков у князя Голицына, слушал проповеди отца Фотия, но ни та, ни другая сторона не пришлись по сердцу. Суетное и кичливое своевольное учение виделось ему столь же далёким от истинной веры, сколь и разгорячённый фанатизм, забывший о евангельской кротости. Само ожесточённое препирательство о вере вызывало недоверие к участвующим в нём.

Досрочно произведённый в офицеры, Брянчанинов сожалел о простой юнкерской шинели. В ней он мог стоять в храме Божием в толпе солдат и простонародья, молиться и плакать сколько душе угодно, а среди чистой публики такая пламенная вера вызывала недоумение или улыбки. Он таил от начальства, что причащается еженедельно, потому что такое усердие представлялось подозрительным. Все, казалось, противилось призванию, полный соблазнов мир искушал и подавлял, но, вопреки приманкам и силе, ум юного Дмитрия сосредоточивался на поисках истинной веры столько же, сколько и на предметах учебных.

Никто не говорил ему о чудесной силе постоянной молитвы, но сам он пришёл к ней. С вечера, когда по сигналу рожка юнкера ложились в постели, Дмитрий, приподняв с подушки голову, начинал читать молитвы, да иногда так и поднимался по утреннему сигналу, с молитвою идя в класс. В то время тайный монах обрёл по милости Божией товарища.

   — Чихачёв, пойди сюда! — как-то позвал Дмитрий юнкера его роты, весельчака и говоруна, у которого душа ко всем была нараспашку. — Не пора ли тебе быть христианином!

   — Я никогда и не бывал татарином! — с улыбкою отвечал тот.

   — Так, — серьёзно отвечал Дмитрий. — Но слово это надлежит исполнить делом.

Как происходит сближение родственных душ? Каким образом одна узнает другую без долгого приглядывания и длинных рассуждений? Но когда это случается, тогда завязываются дружба и любовь сильнейшие. Тогда верят каждому произнесённому слову, не таят помыслов и сомнений, и обнаруживается единение людей, внешне, казалось бы, вовсе несхожих.

Друзья стали вместе ходить к инокам Валаамского подворья, Алексавдро-Невской лавры. Принимали их с любовью и наставляли, вполне понимая их духовные нужды. Отец, узнав от слуги Дмитрия об образе жизни сына, просил столичных родственников помочь его образумить. Брянчанинова обязали вернуться с частной квартиры на казённую, в замок, а митрополит Серафим запретил лаврскому духовнику Афанасию склонять юношу к монашеству, воспретил принимать на исповедь Брянчанинова и Чихачева.

И вот болезнь, приковавшая Дмитрия к постели, с особенною очевидностью побуждала его к выбору. Он готовился к переходу в вечность и не обращал внимания на наговоры родных, что именно посты и бессонные ночи да частое моление на коленях ослабили его здоровье. Нет, знал: пошли Господь выздоровление — он не изменит призванию.