Перед его взором были уже пределы наук человеческих, но, задаваясь вопросом, что они дают человеку, он признавал: ничего. Человек вечен — вечно должно быть и земное обретение его, а всё оно пропадает у крышки гроба. Охладевшее к миру сему сердце давно открылось монашескому призванию, однако для полного разрыва с этим миром нужен был кто-то, способный безоглядно увлечь за собою.

Придя в июне после выздоровления в лавру, Дмитрий увидел в соборном храме незнакомого монаха. Высокий, полный, осанистый. Длинные волосы падали на плечи, седая небольшая борода, на светлом лице печать отрешённости и учёности, а глаза — глубокие, пронзительные. То был иеромонах Леонид Наголкин, приехавший по делам Оптиной пустыни. Дмитрий поколебался и подошёл к старцу. Сколько длилась их беседа, он не заметил, но судьба его была решена.

— Сердце вырвал у меня отец Леонид! — рассказывал он пришедшему навестить Чихачеву. — Решено: подаю в отставку и последую старцу. Ему предамся всею душою и буду искать единственно спасения души в уединении.

Растерялся Чихачёв. И ему того же хотелось, да страшно...

В мае 1827 года в приёмный час митрополита на Троицкое подворье приехала Маргарита Михайловна Тучкова, вдова бородинского героя. В кабинет вошла хрупкая, маленькая женщина, простое и приятное лицо её было бледно, а взгляд странен. Филарет знал о перенесённом ею новом горе — кончине пятнадцатилетнего сына Николая, единственной её надежды и опоры.

Тучкова не плакала. Ровным голосом она просто рассказывала, как Николушка простудился, как лечили его доктора, как сама сидела у его постели, как дорогой мальчик потянулся к ней в последний миг, будто желая что-то сказать... Странность её взгляда состояла в отрешённости от внешнего. Тучкова, казалось, не видела ничего вокруг, а пристально всматривалась во что-то иное.

К горю людскому привыкнуть нельзя. А к кому идут люди с горем? К духовным лицам. Филарет за годы своего служения принял в своё сердце множество печалей и горестей, знал, что помимо утешения следует помочь человеку делом выйти из безысходной тоски.

Тучкова нашла успокоение в вере. Спрошенная о муже, она уже спокойнее рассказала, как проводила его на сражение, как её посетило предчувствие его гибели, как искала она ночью на Бородинском поле его обезображенное тело, но так и не увидела... А семь лет назад построила там Спасо-Бородинский храм. Землю пожертвовали владельцы, император прислал десять тысяч рублей, а сама Маргарита Михайловна продала все свои бриллианты. Теперь же в аскетически простом белом храме было погребено тело её ребёнка... Владыка предложил приезжать к нему чаще, и Тучкова появилась на следующий же день.

Святославский сразу направил её в кабинет. На пороге Маргарита Михайловна увидела прощавшуюся пожилую женщину и троих молодых людей. Владыка благословил новую гостью и, когда сели в кресла, сказал:

   — Тоже бородинская вдова и её сироты. Терпит горе, как и вы.

   — Три сына! — вскрикнула Маргарита Михайловна. — Три сына! А у меня всё отнято! За что?!

   — Вероятно, она более вас заслужила своею покорностию милость Божию, — строго и наставительно ответил митрополит.

Тучкова сжалась в кресле, как от удара, и вдруг неудержимым потоком слёзы хлынули из глаз её. Вскочив, она закусила губу, чтобы не разрыдаться в голос, и выбежала из кабинета.

Филарет немного опешил. Он полагал не лишним проявление строгости к горюющим, подчас впадающим в упоение своим горем, но тут, видно, переусердствовал. В дверь заглянул Святославский.

   — Прикажи закладывать, — велел митрополит.

Когда карета митрополита остановилась перед крыльцом тучковского дома, вышедший лакей доложил кратко:

   — Её превосходительство не принимает.

   — Но меня она, вероятно, примет, — сказал Филарет, — Скажи ей, что я желаю её видеть.

Тучкова встретила его в гостиной. Лицо её ещё было мокро от слёз. От слабости она едва стояла на ногах и потому держалась руками за спинку кресла. Надо было что-то сказать, но она никак не могла сообразить — что.

   — Я оскорбил вас жестоким словом, Маргарита Михайловна, и приехал просить у вас прощения, — покаянно произнёс Филарет.

Слёзы вновь потекли из её глаз, но то были уже слёзы умиротворения. В этот раз говорил митрополит, утешая, печалясь, наставляя.

Новое царствование оказалось для владыки Филарета ничуть не легче предыдущего. Тот же неустанный труд, перемежаемый огорчительными известиями чаще, чем радостными.

В 1827 году после многолетнего перерыва он был вызван в Синод по особому высочайшему повелению. Ему передали слова государя: «Рад, что смогу скоро иметь удовольствие его видеть». Однако перед отъездом, в день святителя Алексия, владыка произнёс в Чудовом монастыре проповедь, о которой потом долго говорили по Москве.

—...Не сообразуйтеся веку сему, писал апостол христианам в веке иудейства и язычества. О горе! Нужно и в христианские времена повторять христианам: не сообразуйтеся веку сему... Зовут нас в храм на богослужение, кажется, мы готовы; однако во время вечерней молитвы мы ещё заняты мирскими делами или забавами, до утренней часто не допускает сон, к дневному богослужению не спешим, а из храма торопимся. О Господи! Дом молитвы Твоея ныне походит на гостиницу, в которую входят и из которой выходят, когда кому случится...

В Петербурге владыку Филарета ожидало поручение о подготовке катехизиса — на основе всё того же, ранее запрещённого. После замены Шишкова на посту министра просвещения этого следовало ожидать. Пересмотренный и отчасти исправленный текст был подготовлен быстро. С 1828 года типографии стали печатать полный и краткий катехизисы, по которым основы христианской веры узнавали дети и взрослые, солдаты и школьники, все православные подданные Российской империи. Два печатных экземпляра через обер-прокурора князя Мещёрского были направлены государю.

Московский митрополит и в мыслях не порицал царствование Николая Павловича, однако многое его печалило и настораживало. Сам государь оставался ревностным христианином, любил церковные службы и до недавнего времени подпевал тенорком певчим в Большой церкви Зимнего дворца. Он далёк был от мистических мечтаний своего брата, и эта угроза православию ушла в прошлое. Огорчало же решительное вмешательство власти в церковные дела, прямо нарушающее законы... Чего стоят одни бракоразводные дела последних лет...

По возвращении в Москву летом 1828 года владыке доложили, что встречи с ним требует министр внутренних дел, генерал-адъютант, граф Арсений Андреевич Закревский. О нём владыке рассказывали разное. Закревский делал карьеру более на полях сражений, чем на паркете, и всё же преуспел. Невидного дворянчика покойный государь Александр Павлович женил на одной из богатейших и красивейших невест России — графине Аграфене Фёдоровне Толстой, а его царствующий брат назначал на видные посты.

В условленный день граф приехал на Троицкое подворье. Высокий, широкоплечий, краснолицый, он заговорил, не убавляя силы своего баса:

   — Ваше высокопреосвященство! Приехал к вам за праведным судом!

   — Слушаю, ваше сиятельство, — осторожно ответил митрополит.

   — Извольте видеть, дело моё таково... Объезжая по воле государя центральные губернии, завернул я в имение своей тёщи в Нижегородской губернии. Узнаю, что в Арзамасском уезде некое сборище баб и девок объявило себя общиною и на этом основании вымогает у помещиков пожертвования и даже земельные угодия. Разбой, да и только!.. Однако дело оказалось с законной части правильным. Повидал я тамошнего архиерея, владыку Иакова, а он только руками разводит. Я про него знаю, что с сектантами, с раскольниками боролся, но — стар, слаб. И добр слишком, ласков безмерно, не смеет власти своей употребить да и распустить попросту негодящее собрание в Дивееве!