— Но всё же ему делает честь осознание своей слабости, — с некоторым удивлением признал император. — Давай бумагу.

В левом верхнем углу Николай Павлович размашисто начертал: «Согласен. Николай» — и сделал красивый росчерк. Он полагал, что добился превращения церкви в послушный и полезный инструмент власти и внимательно следил, чтобы духовенство не обрело опасной самостоятельности.

   — Что ещё? Твой Гедеон полтавский не подал прошения?

   — Изволите шугать, ваше величество, — почтительно улыбнулся Протасов. Он оберегал полтавского архиепископа, который нравился ему своей угодливостью, — Опять Иреней иркутский.

   — Что? — Император поднял обе брови, что означало явное недовольство.

Иреней до посвящения в высший сан виделся всем человеком безукоризненного поведения, вёл строго монашеский образ жизни, а страстный характер свой умел укрощать. Получив же епископский посох, он повёл себя в Пензе подлинным деспотом, о его ярости по пустякам, странных поступках и презрении ко всем скоро заговорили в губернии. Сам он не только не ездил по епархии, но и в городские церкви редко заглядывал. В кафедральном соборе Иреней позволял себе браниться во время литургии, наказывал подчинённых без суда и миловал без основания. Его перевели в Иркутск. Там он стал враждовать с генерал-губернатором Лавинским и самоуправничал в епархии. Кафедральный протоиерей принёс на него жалобу царю, но последствий не было. Иреней открыто глумился над протоиереем. В престольный праздник протоиерей поклонился прежде генерал-губернатору, и Иреней на весь храм закричал: «Невежа! При мне ты не должен кланяться генерал-губернатору. Где я — там все должны уничтожаться и падать!» Во время богослужения архиерей ходил по храму, переставлял священников и диаконов, сам перекладывал ковёр, протодиакону грозил ссылкой в село, а от певчих требовал скорби на лицах при словах «Господи, помилуй». Лавинский в тот же день отправил на высочайшее имя рапорт с подробным рассказом о разбушевавшемся епископе.

   — После резолюции вашего величества об удалении Иренея с епархии и заключении его в монастырь чиновники не смогли сего совершить. Иреней объявил указ подложным, сочинённым будто бы генерал-губернатором, и попытался отвести чиновников на гауптвахту.

   — Да он в своём уме? — воскликнул государь.

   — По медицинском освидетельствовании признан здоровым. Им овладели с насилием и отправили в Киренский Троицкий монастырь. Полагаю возможным говорить о лишении сана.

   — Обсуди в Синоде. Да, мне рязанский губернатор написал, будто тамошний владыка Евгений, по бескорыстию живя одним жалованьем, крайне беден, зимнего платья не имеет и не может платить за лекарства. Я этого Казанцева помню, это он сам в Сибирь напросился. Узнай, что там. При нужде обратись к Адлербергу за пособием.

   — Будет исполнено, ваше величество.

   — Что ещё?

   — Представление к награде Игнатия воронежского. — Граф переступил с ноги на ногу, — Сей архиерей удивителен в борьбе с расколом. Он в олонецкой епархии сам пробирался в отдалённые скиты и беседовал с расколоучителями, побеждая упорство самых закоренелых раскольников. Заводил при церквах школы, куда сами раскольники отдавали своих детей. Ныне усердно служит. Представлен к ордену Святой Анны второй степени.

   — Дадим ему орден, заслужил. А кстати, Казанцев скоро сорок лет в архиерейском звании — представь его к ордену Александра Невского. Ещё что есть?

   — Посвящение в сан епископа томского и енисейского архимандрита Афанасия Соколова, ректора санкт-петербургской семинарии. Показал себя учёным и благонравным монахом, проявил административные способности.

   — А не загуляет он в Томске, как Иреней? — усмехнулся Николай Павлович.

   — Нет никаких оснований полагать, — похолодев, заявил обер-прокурор, — Самые отличные рекомендации, единодушное решение Синода... Он из любимцев Филарета московского.

   — Везде этот Филарет, — недовольно буркнул император. — Вроде бы мой предок патриаршество отменил! Утверждаю...

После торжественной хиротонии в Троицком соборе Александро-Невской лавры епископ томский отправился в свою епархию и по дороге завернул в родные места. Как описать изумление, охватившее весь городок, неумолчные разговоры в купеческих домах, мещанской слободке, присутственных местах и во всех пяти церковных приходах, почтительнейшее внимание горожан на архиерейской службе в битком набитом соборе, умиление и восторг, охватившие их при произнесении владыкой Афанасием прочувствованного слова и при виде слёз, невольно истекших из глаз архиерея?.. Бабы во все глаза смотрели на архиерейскую мать, а приодетая нарядно Елена Семёновна одно шептала: «Слава Тебе, Господи!..»

Длинна или коротка жизнь человеческая, но случаются в ней года рубежные, когда вдруг выступает на поверхность ещё вчера неясное, когда с очевидностью определяется будущее, и ладно бы одного человека, но — страны, народа; когда завязываются узлы и узелки, которые долго ещё будут распутывать будущие поколения. Немногие личности оказываются на вершине рубежных событий, но ещё меньшее число понимает потаённую до времени суть их.

12 февраля 1847 года, в среду второй недели Великого поста митрополит Филарет произносил проповедь в память святителя Алексия. Михайловская церковь Чудова монастыря, как и обычно, была наполнена молящимися. Когда иподиакон поставил на амвон крытый пеленою аналой и из алтаря вышел митрополит, вся людская масса разом придвинулась ближе.

За четверть века вся Москва не только узнала прекрасно, но и привыкла к своему архипастырю, стала считать его такой же принадлежностью первопрестольной, как Иван Великий и Сухарева башня, сродни давним и достопамятным московским святыням, и сие было почётно и умилительно — если бы не отвержение его тем самым от живого потока жизни. Иным он казался устарелым атрибутом православия, и такие полагали достаточным сохранение его в тени, отодвинутым на почётное, всеми ценимое место, не замечаемое именно по привычной известности. Но владыка и в шестьдесят пять лет мириться с этим не намеревался. По людским меркам, он уже прожил жизнь, пора бы и на покой и за каждый новый год благодарить Бога, но сам Филарет не утешался тем, что совершил всё должное, — сколько ещё надлежало сделать! Какой уж там покой, прежде следовало потрудиться в вертограде Божием, пока достаёт сил.

Маленькая, сухонькая фигура в голубом облачении и высокой митре приковала все взгляды. Келейник подал очки. Чувствуя почти физически ожидание массы людей, Филарет неторопливо продел дужки очков под митру, огладил рукой окладистую бороду и, про себя помолившись, придвинул листы написанного накануне слова. Тонким, слабым Голосом начал чтение владыка, но скоро голос его окреп.

—...Посмотрите мысленно на отрока Елевферия, которому суждено было впоследствии сделаться Святителем Алексием... Ранняя заря духовной жизни святаго Алексия, но не довольно ли уже она светла и приятна? Пятнадцатилетний отрок отрекается от утех юности, сын болярина — от блеска знатности, крестник князя, чаемаго владетеля Москвы, от видов на большую ещё знатность; решается жить только для Бога и для души; заключает себя в монастырскую жизнь, — надеюсь, не станете спорить, если скажу: более строгую за пять сотен лет пред сим, нежели в наше время. Посмотрите, старцы, на отрока, и не только порадуйтесь о нём, но и поучитесь от него...

Кому любезна Божественная Истина и чистая слава Церкви, тот всегда с утешением взирать будет на сей подвиг святаго Алексия. Как чисто сияет в оном православие. В каком благоприятном свете представляет он достоинство российского духовенства в четвёртом надесять христианском веке, который нигде не блистал просвещением...

Не могу следовать за святым Алексием по всему двадцатичетырёхлетнему Поприщу его святительствования в Москве. И вас утомить боюсь. Но встречаю нечто, чего не могу пройти без внимания. Ещё одно начинание святителя Алексия, котораго он не привёл к концу. Ещё один спор, в котором он не одержал победы. Смотрю, дивлюсь и радуюсь, хотя не понимаю. У чудотворца начинание, котораго он не может совершить? У Богомудраго спор, в котором он не одерживает победы? Необычно, а точно так.