Приближаясь к пределу своего земнаго поприща, святый Алексий желал найти себе святаго преемника. Святые видят святых, и таким образом святый Алексий видел святаго Сергия, призвал его и предложил ему свой престол. Но Сергий отрёкся, и Алексий не настоял.

...Как смиренный Сергий дерзнул воспрекословить Святителю, котораго глаголов слушал всегда, как Христовых? Как Святитель не решился преобороть игумена силою церковнаго и монашескаго закона послушания? Сколько бы мы ни умножали вопросов, ни святый Алексий, ни святый Сергий отвечать нам на них не будут. Для чего же нам сие показано? Для того, чтобы до земли смирился наш гордый ум пред судьбами Божиими, которых и святые иногда не постигают, и пред самыми святыми, которых мы, грешные, часто ни видеть, ни понять не умеем и чтобы благоговеющее сердце из глубины своей воззвало с псалмопевцем: дивен Бог во святых Своих...

Отдохнув и откушав чаю в митрополичьих покоях, владыка отправился к себе. Когда садился в карету, услышал справа глухой грохот и отвернулся, не желая видеть печального события. Рушили церковь Рождества Иоанна Предтечи, первую церковь на Москве. За нею вставал Большой Кремлёвский дворец, громадное и величественное сооружение, принёсшее в древний Кремль новый образ империи. Архитектор Тон пожаловался императору, что церковка загораживает вид на дворец. Николай Павлович лично в том убедился и повелел: «Срыть!», а престол перенести в башню Боровицких ворот.

Карета плавно скатилась по склону от Спасских ворот, пересекла Красную площадь и медленно покатила по узкой Никольской, как и всегда зимою, стеснённой грязными сугробами. Шум торговой улицы доносился и через закрытые окна. Зазывалы тянули в лавки прохожих, разносчики сбитня, блинов и иных товаров выкликали соблазнительные их свойства. Многочисленные нищие, перешедшие на улицу от церковных папертей, молили о подаянии. Иные робкие мужики, пришедшие с обозами к крупным оптовым торговцам, только изумлялись тихонько, сторонясь бойких москвичей, и, покорно слушаясь их окриков, поворачивали своих саврасок с дороги.

Владыка часто, но без суетливости благословлял народ, тянувшийся взглядом к окнам кареты. Он не позволял себе думать об ожидавших на подворье делах, отведя время недлинных переездов по городу для передышки.

В этом году обер-прокурор наконец уважил его прошение о возвращении в московскую епархию архимандрита Филофея Успенского, десять лет назад за злосчастный литографированный перевод отправленного с выговором в глушь. Филофея он хотел сделать своим викарием, но тут придётся ещё годик подождать... Кому улыбается судьба, так это Руфину Ржаницыну. Владыка ещё в академии обратил внимание на его энергичность и рассудительность, а там попался Ржаницын на глаза царской семье, в их присутствии был пострижен с именем Алексия — в общем, попал в фавор. На столе в кабинете владыки лежало прошение о назначении Ржаницына ректором Московской духовной академии, надо бы подписать. Скоро больно, иные обидятся, что их обошли... Впрочем, сам отец Алексий сего места достоин и не без пользы для академии сможет использовать симпатию августейших особ. Да будет так...

При въезде на Лубянку, не доезжая ростопчинского дворца, карета вдруг стала. Владыка открыл окно, и подскочивший келейник извиняющимся голосом сказал:

— Простите, ваше высокопреосвященство! Мужики тут обоз развалили! Свернуть на Мясницкую или обождать?.. Они сей момент поправят!

Оказалось, что у одной из телег обоза с древесным углем, предназначавшимся для строительства Большого Кремлёвского дворца, соскочило колесо. Набежавшие возчики, крича друг на друга, подняли телегу, надели колесо на ось, но, видно, в волнении и суете потеряли чеку. Одни поворачивали телегу в сторону, пробуя дать проезд митрополиту, другие остервенело ковырялись у колеса, пытаясь его как-нибудь закрепить. Рассыпавшийся уголь чернил снег вокруг. Зеваки давали советы. Набежавшие мальчишки, не обращая внимания на окрики, лезли поближе, чтобы всё увидеть. Какой-то полицейский чин пытался распоряжаться. Потревоженные голуби сделали несколько кругов над домами и опустились на крышу церкви.

Невольно на ум пришли мысли о государе... Вдруг владыка заметил стоявшего невдалеке от кареты мальчика в аккуратной шубке с шапкою в руке, машинально благословил его и почему-то посмотрел ещё раз.

Необычный мальчик. Светловолосый, с чёрными бровями, нежное, румяное личико, а глаза — печальные. Да, какая-то не то дума, не то печаль в них, хотя откуда у семилетнего человека может возникнуть глубокое переживание?..

Карета наконец тронулась. Владыка раздавал благословение мужикам и вдруг оглянулся. Мальчик тоже оглянулся на него.

Он не подходил под два самых распространённых типа — робкого тихоню и неугомонного шалуна. Что-то высокое увиделось в глубине его тёмных глаз. Остановиться бы, позвать, приласкать, сказать наставление... Но пусть свершится жребий Божий. И если суждено, повзрослевший отрок сей придёт в урочный час на Троицкое подворье, подойдёт после всех и, напрягаясь, скажет: «Владыко, благословите в монахи идти!» Да пусть и не на Троицкое придёт... только бы не пропала та Божья искра, чьё мерцание приметно опытному глазу. Кем ты будешь, отрок милый, через десять лет? Я уж не узнаю, верно...

Надо будет отцу Антонию непременно написать сегодня. И про сон рассказать. Сон странный: будто он очутился в Невской лавре, в соборе, посредине которого висит большой колокол, и висит низко. Кто-то рядом стал бить по колоколу и качать. Он упрашивал не делать сего, ибо колокол может упасть, но его не слушали. И нарастало не предчувствие, а уверенность в грядущей опасности: совсем скоро, вот-вот... Колокол упал, едва не задев его. Он протянул руку, тронул холодную, шероховатую поверхность и увидел глубокую трещину... и проснулся.

В лавру письмо привезли с бумагами из консистории и синодальной конторы после полудня следующего дня. Вечером, когда отец архимандрит сел за письменный стол, именно долгожданное письмо владыки он взял прежде других. «...Неприятно мне думать, что молчание моё неприятно вам, отец наместник. Поставьте мне сие в наказание за моё молчание и не оскорбляйтесь. Не успеваю делать всего, что нужно. Хочу пройти затруднения и выйти на простор, но затруднения родятся, а силы не возрастают. Простите меня и помолитесь о моей немощи...»

Далее шёл ответ на занимавший отца Антония вопрос о допустимости нововведений в церковном служении: «...Вообще мне кажется, не излишняя осторожность, чтобы при общих молитвах употреблять только то, что благословлено и принято Церковию, а не вводить новаго, хотя и добраго, по частному изволению, которое может отворить дорогу к нововведениям сомнительным. Мне кажется, надобно стараться не о расширении церковнаго правила, но о том, чтобы существующее правило совершаемо было больше, и более степенно и неспешно, чтобы больше давать места вниманию, размышлению, умилению и созерцанию. Отвечайте мне на сии мысли вашими мыслями...»

Отец Антоний перекрестился на образ Троицы и принялся за Ответное письмо, продолжая многолетний уже разговор с человеком, которого почитал более всех других, перед сложностью внутренней жизни которого нередко Отступал, но которого обязан был подчас наставлять и вразумлять.

Постоянный пригляд владыки за всеми делами лавры в иные моменты раздражал наместника. Будто не хватает ему дел по епархии, Синоду и проповедничеству. Одних резолюций в год выносит от пяти до восьми тысяч. Пытался отец наместник мягко подтолкнуть владыку к более спокойным занятиям, к примеру — написанию курса богословия вместо устаревшего и всеми неуважаемого курса отца Макария, навязанного в семинарии обер-прокурором за неимением лучшего. Сказал раз в письме, другой раз за чаепитием на подворье, викарий Иосиф поддержал, дескать, самое время и силы поберечь, и богоугодный труд совершить. Устало поникший в кресле старик, только что с трудом ходивший по комнате в поисках очков, поднял голову и так глянул на своих собратьев, что те невольно осеклись и выпрямились в креслах. «Вы кому советуете? Вы лучше меня знаете, что мне надобно совершить?» — прочитали архимандрит и епископ в глазах митрополита. Более о курсе богословия речи не было.