Среди общего веселья и больших надежд Вера чувствовала себя столетней старухой. Что-то умерло в ней. Андрей пропал, не звонил, не приходил, не искал ее — уж она бы знала. Вообще не подавал признаков жизни. Она, конечно, сказала, что не хочет его видеть, но в глубине души не верила, что он поймет ее слова буквально. Все стало так, как она хотела. Но хотела ли она этого?

Вера каждый день навещала Егора в клинике неврозов. Он лежал в отдельной палате, похудевший, отрешенный, смотрел в потолок и не реагировал ни на что. Вера подолгу сидела рядом с ним, держала за руку, разговаривала, рассказывала новости институтской жизни. Егор оставался безучастен. Улучшение не наступало. Лечащий врач, молодой, баскетбольного роста, с широкой улыбкой (только что со студенческой скамьи, но, как говорили, очень талантливый и добросовестный психиатр) разводил руками — ухудшения нет, улучшения тоже. Положение стабилизировалось, это главное. А там видно будет… Время — лучший лекарь. Вера слушала эти утешительные банальности, она и сама умела убедительно сообщать больным подобные вещи, и думала о своем. Ей казалось, судьба ее решена — так и будет она всю жизнь ходить сюда, как на работу… И тащить эту обузу. Перед собой она не могла притворяться — ничего не было в ее душе, кроме жалости и чувства вины. Она исполняла свой долг, как она его понимала, — и только. И ничего хорошего Вера уже не ждала.

Однажды она освободилась раньше обычного и сразу побежала к Егору. Время было неприемное, но старушка-вахтерша пропустила ее. Вера сунула ей в карман халата шоколадку и побежала на третий этаж.

Палата была пуста. Окно распахнуто. У Веры потемнело в глазах. Она швырнула на пол пакет с передачей, зазвенели банки, раскатились апельсины. Затаив дыхание, Вера подошла к окну и выглянула, ожидая увидеть распростертое тело в сиротской пижаме. Под окном цвели одуванчики и ходили жирные больничные коты.

Вера бросилась в коридор. Ноги ее подкашивались. Она хотела крикнуть, позвать на помощь, но горло перехватила судорога. Никого не было видно. Из ординаторской доносились взрывы хохота. Вера решительно открыла дверь, намереваясь устроить разнос бездушному медперсоналу.

И обомлела. Сначала она подумала, что глаза обманывают ее. Но нет. Это был Егор! Он сидел на столе, отодвинув груду историй болезни, с сигаретой в одной руке и банкой пива в другой. Он только что рассказал анекдот. Ржали врачи, хохотали медсестры, нянечка, уронив швабру, помирала от смеха. Егор помахал рукой, требуя тишины, и начал следующий анекдот:

— Лежит мужик с неспецифическим язвенным колитом, помирает, и просит: “Доктор, запишите, что я умер от сифилиса”. “Зачем это вам?” — удивляется врач. “Хочу умереть мужчиной, а не засранцем!”

Народ застонал от смеха. Особенно выделялся сочный басок лечащего врача.

Вера знала этот анекдот. И все остальные тоже. Егор был кладезем специфических медицинских баек, понятных только своим, посвященным. За это его обожали в институте…

Лечащий врач расставлял шахматные фигуры на доске, все еще продолжая посмеиваться. Приглашающе помахал Егору:

— Ну что, матч-реванш? Надо мне отыграться, а то прямо спать вчера не мог от злости — как ты меня на эту трехходовку поймал! Примитивно ведь, как ребенка!

Егор кивнул ему:

— Сейчас! Вот еще кое-что из жизни проктологов…

Слушатели затихли в ожидании.

— Это не анекдот, это частушки. Так сказать, народное творчество… — Егор обвел взглядом присутствующих и запел тоненьким голоском, подперев ладонью щеку, пародируя деревенскую манеру:

Ординаторская взорвалась таким хохотом, что зазвенели стекла. Веру никто не замечал. Она тихо прикрыла дверь. Егор орал, перекрывая общее буйное веселье:

— Я еще могу! Хотите?

— Хотим! Хотим! Давай! — разноголосо отвечали благодарные слушатели.

Вера шла по коридору, и гнев душил ее. Она вдруг все поняла: и улыбки медсестер, и горестно-сочувственное лицо лечащего врача, и остекленевшие глаза Егора… “Дура, какая же дура!” — кричал внутренний голос. Кого пожалела, ради кого оттолкнула любимого человека! Шут гороховый, клоун, симулянт! «Да, объегорили тебя, Верочка, — подумала она и невольно улыбнулась каламбуру. — Ну, нет худа без добра, — успокаивала она себя. — Не надо теперь тащиться в клинику через всю Москву с двумя пересадками, готовить по ночам паровые котлетки… Займусь делом. — Так утешала она себя, а на душе скребли кошки. Пустота в ее сердце разрасталась… — Андрей, Андрей… Неужели все кончено?»

Вера выбежала на улицу. Она шла, тоненькая, стройная, высоко подняв голову. Кто бы мог подумать, скользнув беглым взглядом по этому спокойному лицу с удивленно приподнятыми бровями, с легкой доброжелательной улыбкой на свежих губах, не тронутых помадой, какой черный тяжелый камень придавил ее сердце, какое отчаяние затмило всю ее жизнь?

Адвокат Иванов подъехал к загородному дому Алисы. Ворота были приоткрыты, и это Иванову не понравилось. Он завел машину и старательно закрыл за собой ворота. Огляделся. Садовый гипсовый гном валялся поперек дорожки, давно не стриженный газон зарос сорняками, машина Алисы наполовину высовывалась из гаража. Иванов вздохнул, загнал машину в гараж, закрыл ее, опустил дверь гаража и проверил замок. Ключи от Алисиной “вольво” он взял с собой, пробормотав при этом несколько нелестных слов о женщинах за рулем и о женщинах вообще.

Дом показался нежилым. На кухне — горы грязной посуды, пыль. Иванов поднялся на второй этаж. В зимнем саду из горшков и кадок торчали засохшие растения. Иванов нахмурил лохматые короткие бровки, осуждающе покачал головой, попытался поднять мраморного амура, чей разбитый лук попал ему под ноги, но потом безнадежно махнул рукой и пошел дальше.

По спальне словно ураган пронесся. Все было скомкано, смято, разбросано. На неубранной кровати сидела, поджав ноги, Алиса, увешанная драгоценностями. Сверкали бриллианты, сапфиры, изумруды, матово переливался крупный ровный жемчуг, тяжело звякало золото. Пьяный языческий божок в грязной ночной рубашке. Перед ней стояла раскрытая малахитовая шкатулка, из которой Алиса доставала все новые украшения. Она бормотала, не забывая отхлебывать из тяжелой квадратной бутылки:

— Это мы в Париже купили… — Она разглядывала изумрудное колье, поворачивая его в солнечных лучах, любуясь глубоким таинственным блеском чистых камней. — На улице… улице… как же она называлась? Фонтеню… ню… Фонтене-о-Роз? Тьфу, язык сломаешь. А хозяин говорит: “Дорого! Это вам не по карману!” А Андрей ему: “Для моей жены ничего не может быть слишком дорого. Заверните!” Ка-ак они нам кланялись! — Алиса захихикала. Она старательно приладила колье поверх двух жемчужных ожерелий и нескольких золотых цепей.

Иванов покачал головой:

— Алисочка, нельзя же так распускаться! Надо взять себя в руки…

Он попытался отнять у нее бутылку. Не тут-то было. Завязалась молчаливая борьба. Алиса рванула свою “Белую лошадь”, струя виски хлынула на постель, на стену и на безупречный костюм адвоката. Злоба сверкнула в его маленьких глазках, но он сдержался. Полез в “дипломат”, достал бумаги. Оглянулся — куда бы положить, не нашел ни одного хотя бы относительно чистого и сухого места, поморщился и веером развернул их перед Алисой.

— Все улажено. Не хочу хвастаться, но я защищал твои интересы, как лев. Не уступил ни пяди. — Иванов улыбнулся самодовольно и уточнил: — То есть ни копейки. Значит, так. Этот дом со всей обстановкой, машина и гараж отходят тебе. — Он взглянул на свою клиентку, ожидая выражений восторга и слов благодарности, но Алиса тупо смотрела в стену, обеими руками судорожно ухватившись за бутылку, как за последнюю спасительную соломинку. Иванов поджал губы и продолжал с меньшими эмоциями: — Драгоценности и меха остаются у тебя. Все судебные издержки, — тут лицо Иванова просияло профессиональной гордостью, — расходы по бракоразводному процессу и налоги платят они. Ну как?