— Это не Лель Лелькович? — спросил его Домирель.

— Лель Лелькович только что пробежал туда, — Пасовский показал в сторону мельницы. — А это женщина, товарищ Домирель.

— Женщина?! — воскликнул тот в изумлении. — Тогда зовите Ярему.

Они, уже втроем, добежали до рва и залегли в бурьяне. Пасовский закашлялся.

— Тихо! — цыкнул на него Ярема. — Это Тунгус… Пасовский закашлялся еще громче.

С каждым кругом Тунгус пробегал все ближе к засаде, вот он, должно быть, ослепленный яростью, пошел уже было ко рву, но в последний момент повернул все же за Мальвой. Беглянка не умела вырваться из заколдованного круга, а Тунгусу там стало слишком тесно, и он помчался прямо на кашель в бурьяне. Ярема не выдержал, прыгнул в ров, Домирель прижался к земле, рискуя быть растоптанным, и только Пасовский, весь в белом, встал.

— Стой!

Тунгус не ожидал такого отпора, он осел на задние ноги, из пасти у него летела пена, глаза пылали, бык попробовал отскочить в сторону, но Пасовский, которому терять уже было нечего, успел схватить животное за кольцо в носу и почти повис на нем. Потом вывернул быку шею с отвисшим подгрудком. Тот не сопротивлялся, он совсем выбился из сил и покорно смотрел на победителя. Математик почувствовал это, дал голландцу босой ногой под брюхо и прогнал прочь. Тунгус, едва переставляя ноги, заковылял к загону.

А Мальва все не могла, не умела остановиться. Она впервые в жизни села на велосипед сама, да и то под страхом смерти. Домирель, поняв это, крикнул ей:

— Падайте! Не бойтесь!

Но она вместо этого зашла па новый круг и, летя прямо на них, раскинула руки.

— Ловите!

Но разве поймаешь на таком лету! Оба расступились, она проскочила между ними и вместе с велосипедом влетела в ров. Вытащили ее оттуда без чувств и на руках понесли в школу. Позади шел Ярема, ведя директорский велосипед.

Тем временем от мельницы двигалось ополчение, вооруженное кто чем — кольями, вальками, занозами от воловьих ярем, кто то взял просто дышло от телеги и теперь нес его высоко, чтобы Тунгус увидел и не совался в ту сторону. Вел ополчение сам Аристид Киндзя. Задержись мы с Паней на мельнице, и нам бы довелось оказаться в ополченцах.

Пасовский, увидав из ворот ратоборцев с дышлом, расхохотался, на что Мария Вильгельмовна крикнула ему с крыльца: «Не смейтесь, вам это вредно!» После семейных ссор она несколько дней обращается к мужу на «вы».

Из Одессы шел почтовый, змейкой проплывали окна, было два часа ночи. Машинист приветствовал Зелены Млыны веселым гудком.

Вслед за одной бедой уже на рассвете на школьный двор прикатила другая «беда» — на двух разных колесах, с дугой и белой лошадью в упряжке. Журба всю ночь скирдовал, в рыжих волосах — остюки, а глаза красные, как у Тунгуса, когда тот летел на Леля Лель ковича. Директор побоялся выходить к агроному и послал Домиреля. Тот еле успокоил Журбу, сказав, что не пройдет и нескольких дней, как Мальва вернется домой, — тут не столько ушибы, сколько нервное потрясение, так что главное сейчас уход п покой. Журба порывался зайти к Мальве, но Домирель так твердо стоял на крыльце и так горячо советовал не будить ее, что Федор отступился. Похоже было, что он еще не знал всех подробностей происшествия, а знал только, что Тунгус напал на Мальву и что потерпевшая очутилась здесь, на квартире у Леля Лельковича, поскольку тот как будто защитил и спас ее от разъяренного зверя. «А как чувствует себя Лель Лелькович?»— поинтересовался Журба. «Ничего», — улыбнулся Домирель. «Молодец, молодец», — сказал Журба и уехал.

А к утру уже и в самом деле ходили легенды о Леле Лельковиче, все говорили про то, какой он рыцарь и как спас женщину от смерти. Поговаривали даже, что он вскочил на Тунгуса и объезжал его, как объезжают диких жеребцов. Лемкам не терпелось увидеть героя, во двор стали являться целые депутации, требуя, чтобы он вышел на крыльцо. К ним всякий раз выходил Домирель, он принимал хвалу Лелю Лельковичу, который в это время, сгорая со стыда, стоял за дверью.

Терапевт, которого в тот же день привезли из Рай городка, пожилой, чуть ли еще не земский врач, не сказал ничего утешительного. Обнаружил перелом руки выше запястья и еще несколько ушибов в области грудной клетки. Руку то положат в гипс, а вот грудная клетка врача сильно обеспокоила. Оставляя больную, он поинтересовался, кто здесь ее муж — должно быть, хотел сообщить ему кое-что конфиденциально, — и вызвал этим замешательство среди присутствующих мужчин. Так как ни Лель Лелькович, ни Пасовский (рядом стоя " ла Мария Вильгельмовна) не отважились взять эту роль на себя, то сделал это Домирель. Мальва попыталась засмеяться, но тут же схватилась за грудь.

— Я серьезно спрашиваю, кто ее муж! — возмутился доктор и показал больной на Домиреля, который заметно спасовал. — Он?

Мальве" ничего не оставалось, как подтвердить. Доктор увел Домиреля в соседнюю комнату, и там произошел такой разговор:

— У нее в роду были чахоточные?

— Нет, не было… Кажется, не было…

— А точнее?

— Дальние родственники умирали, обычно…

— У нее все признаки туберкулеза. Так горят глаза у чахоточных. Боюсь, что от ушибов процесс может обостриться. К тому же мы не знаем, каковы эти ушибы. Непременно покажите мне больную через некоторое время. А сейчас уход, режим, мед, парное молоко. И — не отчаивайтесь. Сколько ей? Тридцать? — Тридцать.

— Плохой возраст. Переломный. Дети есть?

— Один сын…

— Жаль… сына. Но бывают отклонения. Вам тоже советую поостеречься. Вы как себя чувствуете?

— Я? Грех жаловаться…

— Вижу. Но это еще ни о чем не говорит. Идите к ней, пусть не думает, что у нас от нее какие то секреты. Гипс наложат завтра, я не знал, что здесь перелом. Хорошо бы, чтоб я в другом ошибся. Но вы муж и должны знать… Вы учитель?

— Да. Ботаник.

— Молодой еще. Переживешь… Домирель растрогался почти что до слез.

— Мы мужчины или кто мы такие? — возмутился старичок.

— Мужчины…

— То то же!

Так развивались эти события, начавшись, в сущности, с пустяка, с желания двоих искупаться в пруду после молотьбы, чтобы затем сообща поужинать петушками по турецки и послушать несколько новых граммофонных пластинок, которые Лель Лелькович, увлекающийся музыкой, регулярно получал из центрального музфонда. Недавно он как раз получил записи джаза Утесова… Но постепенно все уладилось, Зеленые Млыны, занятые уборкой, позабыли о случившемся, только у Пасовских хватало забот — ухаживать за Мальвой, купать ее в зельях и кореньях, которые будто бы лечат ушибленные места и разгоняют кровь, — эти травы и коренья собирал Домирель в старых рвах и зарослях. Через какую нибудь неделю Мальва была уже на ногах, выходила в сад, качалась в гамаке. Она ждала, что "приедет Журба и заберет ее в хату Парнасенок, домой, но он объезжал школу, не мог простить Мальве купанья с Лелем Лель ковичем, о чем узнал не сразу. Лель Лелькович, вероятно, тоже ждал от Журбы великодушного жеста. Услышав от Домиреля о туберкулезе, директор школы все эти дни жил в страхе, он перебрался в учительскую, чтобы даже ходить через другое крыльцо, а с больной общался только на расстоянии, чаще всего через окно, которое Мальва не закрывала ни днем, ни ночью. Справлялся о здоровье и бежал по своим делам — у него начался ремонт школы. И только Домирель не забывал о больной, навещал ее по нескольку раз в день, а вечерами заводил для нее граммофон, у которого иголки так истерлись, что их приходилось затачивать на бруске.

В один из таких вечеров заехал Журба, привез для Мальвы что переодеть и переобуть, если она захочет остаться здесь в дальнейшем. Он выбрал вечер, когда и Лель Лелькович был в клубе и Пасовские пошли туда — из Тыврова как раз привезли пиво, сваренное из нового ячменя, и оно взбудоражило лемковские души. Окно было открыто, граммофон молчал, в саду падали яблоки, знаменитые медвинские цыганки, завезенные сюда из Медвина Кирилом Лукичом тридцать лет назад. Журба подошел с узелком к окну, взобрался на завалинку, заглянул в комнату.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: