Старший конюх — высокий пост, и Явтушок занимал бы его, может, и до самой смерти, верь он до конца, что колхозы — дело прочное, а не времянка. Но каждое утро у него было такое чувство, что он идет в конюшню последний раз. Чувство это нарождалось и росг ло по утрам, когда Варивон Ткачук, новый председатель, присланный из Глинска, раздавал вместе с бригадирами наряды — беготня, крик, гам, — а потом все приходило в норму, в этом утреннем хаосе верх брал порядок: колхоз продолжал существовать, и власти не делали никаких заявлений, нигде не возникало и намека на то, чего так ждал Явтушок. А он выискивал эти намеки в газетах каждый день, когда вавилонский почтальон Протасик, этот великий марафонец, приносил из Глинска свежую почту.

Начальник «почт и телеграфов» Харитон Тапочка настойчиво требовал оснастить Протасика подводой, но телеги свободной не было, а сесть верхом на лошадь Протасик не отважился бы даже по приказу самого Тапочки и потому носил почту пешком, всякий день преодолевая больше тридцати километров (в Глинск и назад), из за чего запаздывал с разными декретами на целые сутки. Постепенно Явтушок потерял надежду, что когда-нибудь выйдет ожидаемый им декрет, но от этого в его душе мало что изменилось. И, получая после жатвы свои и Присины заработки, умещавшиеся в двух трех мешочках, он говорил: «Вот это капнуло, провались оно…» Зато позднее, через год другой, когда они с Присей грузили для себя на складе колоссальный во зище, запряженный волами, Явтушок правил не прямо домой, а через Австралию (самый дальний край Вавилона), чтобы пакостные односельчане видели, каков Явтушок с хлебом. Сама гордость, само достоинство.

И все же Явтушок есть Явтушок, его одним хлебом не угомонишь, ему подавай либо райскую жизнь, либо собственную землю, на которой рабство было бы ему милей свободы. А тут еще Фабиан с этим своим древним Вавилоном, который будто бы погубила роскошь. То ли он вычитал где то, то ли сам выдумал, что в роскоши доблести никакой. Дома у Фабиана холодище, и он чуть ли не каждый вечер приходит на конюшню греться. С козлом, в бекеше Бонифация, которая уже на ладан дышит, в заячьей шапке. И все в тех же золотых очках. Залягут на сене, козлик жует жвачку, а Фабиан заводит Явтушку про древний Вавилон, да так, словно там живет и знает каждый вавилонский камешек. Бродят себе по улицам эдакими скифами после египетского или персидского похода, победителями, у которых полные мешки золота; рабынь покупают на одну ночь, на кострах под открытым небом жарят для них молоденьких буйволят, а из медных жбанов льются южные вина — скифы правили тем Вавилоном без малого двадцать восемь лет. Женщин тамошних брали в жены, а вавилонянка — истинное чудо, в ней соединилась кровь множества народов: персов, иудеев, мидян, филистимлян, ну и, ясное дело, самих скифов, да к тому же она не просто женшина, а владелица большого состояния: вавилонянки владели собственностью независимо от собственности мужчин. Потому колхоз и уравнивает женщину с мужчиной: вот это мои трудодни, а вон то — твои. А имущественное равенство означает, что женщина становится независимой, равноправной, может даже мужей менять, как ей заблагорассудится.

Тут Явтушок вскакивает с сена, хватает свой кнут, которым пугает жеребцов на прогулках, и под хохот других конюхов звонко стреляет. «Убил бы свою на месте!» «Ничего, привыкнешь», — утешает его философ. «Чтобы человечество вернулось к старому? Да никогда не бывать тому!» Потом он всю ночь не дает Присе отдыха. А все фантазия. Она разыгрывается после таких рассказов про умерших две тысячи лет назад вавилонских блудниц. И удивляется Явтушок, почему Фабиан ничего такого не фантазирует, вот ушел себе с козлом спать на Татарские валы, а ведь и в нынешнем Вавилоне одиноких баб хоть пруд пруди. Как идти с запруды: Рузя, Яся Болотная, Мальва, Клавдия Опишная (Никодима Опишного прошлый год соломорезка убила), Меланя Калашная — Калашный служит сверхсрочную где то там у самой Маньчжурии, — и пошло, и пошло… Но, конечно, наивысшей похвалы заслуживает Клавдия Опишная — стройная, лицо красивое, а руки такие пухленькие, теплые, что когда она обняла Явтушка весной (он вспахал ей огород), так он чуть не сомлел в ее объятиях. Прежде он никогда не думал, что может нравиться женщинам. Зимой ему нет причины податься к Клавдии Опишной. А весной, может, снова вспашет ей огород… Плуг найдется, а лошади все под ним. Но родные детки сместили его с должности старшего конюха. Незадолго до этого пропал из конюшни его, кнут для жеребцов, и это было для него недоброй приметой. Кнут никудышный, веревочный, только и проку, что стрелял звонко. Потом пропали два фонаря «летучая мышь», а за ними и сам старший конюх… Впрочем, это все из области мистики, а реальные события развивались совершенно нормально, если учесть влияние Явтушка на детей.

Вот как они развивались эти. на первый взгляд вроде бы и незначительные события. В Вавилон прибыло к уборке несколько сноповязалок. Явтушок не мог налюбоваться ими, пока они стояли во дворе и смущали его душу единоличника своим совершенством и в особенности своей окраской. Сами зеленые, дышла красные, а крылья голубые с желтыми грабельками — так и хотелось взять это крыло в руки и расчесать им себе волосы, которые до сих пор обходились Присиным сильно поредевшим гребешком. Манильский шпагат для сноповязалок прибыл с некоторым запозданием, а когда все же прибыл, его мотки произвели на Явтушка не меньшее впечатление, чем сами сноповязалки. Явтушок не поверил своим глазам, когда сноповязалки, заряженные шпагатом, начали сбрасывать со своих столов готовые снопы, связанные так крепко, как ни одна из вавилонянок не связала бы их с помощью перевясла. И тут Явтушку пришло в голову запастись шпагатом на тот случай, если колхоз когда-нибудь распадется и одна из машин (а их было целых пять) окажется у него на дворе. Готовые снопы складывали в копны не сразу из под машины, а через день два, чтобы дать им просохнуть. Этим Явтушок и воспользовался, роздал своим ребятишкам ножи (когда то он наточил их для очистки свеклы) и, дождавшись ночи, вышел со всей оравой на поле брани. Снопы лежали, озаренные луной, как убитые солдаты, — все поле было усеяно ими. Явтушок повел своих маленьких мародеров в самую гущу, где пшеница была буйная и теперь лежала сноп к снопу, сказал деткам: «Это когда то было наше поле, потому и уродило так густо», — и давай грабить. За каких нибудь два часа набрали шпагата полный мешок, Явтушок даже кряхтел на обратном пути, возвращаясь с трофеями. Когда они вернулись, Прися с малышами спала, но проснулась и за ломила руки от горя, узнав, куда муж водил детей с ножами. Явтушок едва успокоил ее, он сидел на мешке, обессиленный и жалкий, в ужасе от бессмысленности своего преступления против хлеба, против Вавилона. Так тот шпагат и валяется на чердаке, даже мыши не смогли его сгрызть, но когда Прися про себя ругает Явтушка, она клянет его такими словами: «А, чтоб тебя шпагатом вязало да корчило, одна только я знаю, как ты мне осточертел!» Но когда требуется завязать мешок, чтоб нести зерно на мельницу или петуха на ярмарку, Прися мигом вспоминает про шпагат на чердаке — там этих завязок на всю жизнь хватит. Варивон долго не мог забыть о злодее, раздевшем снопы, хотя был уверен, что такое количество снопов одному раздеть не под силу.

Зимой сноповязалки снова привлекли внимание Явтушка, но уже с другой стороны. В Вавилон в ту зиму пришла мода на лыжи, на изготовление лыж годилось все, что можно распаривать в котле и загибать. И тут Явтушку вспомнились крылья сноповязалок, стоявших рядком под навесом. Он проник туда, убедился, что крылья буковые, из каждого крыла можно сделать лыжу, и занялся этим, не теряя времени. Изготовил на пробу первую пару, сам съехал на них и лихо шлепнулся на пруду. Последнее, разумеется, не помешало ему открыть в хате мастерскую по изготовлению лыж. Надо было видеть, как он парил доски, с которых не сошла еще заводская краска, как потом тщательно, аккуратно загибал им носы… А когда поставил явтушенят на лыжи, любил стоять у крыльца и смотреть на эти свои произведения уже в деле. Таких стремительных льтж, как у Голых, не было в Вавилоне ни у кого. Старшие явтушенята брали на них участие в районных кроссах. И опять никто не раскрыл преступления, только перед следующей жатвой, когда кинулись к сноповязалкам, обнаружили, что они без крыльев, все до одной. Варивон Ткачук так разволновался, что бедняге стало плохо, его уложили под навесом, расстегнули ворот рубахи и привели в сознание водой, принесенной из кузницы (там Павлюки держали воду для закалки лемехов и кос), а Явтушок, тоже очутившийся под навесом, бегал от одной сноповязалки к другой и вовсю поносил преступника: «А, чтоб ему руки оторвало, как он — крылья! Ка кие крылья были! Как сейчас вижу…» Фабиан потом целый месяц делал в мастерской крылья. Явтушок. заглядывал к мастеру, любовался его работой, а лыжи меж тем рассыхались на чердаке у этой хитрой бестии!