— Твоя работа, Явтушок? — спросил Фабиан.
— Крылья? Господь с вами. Не враг же я детям своим, — окончательно обескрылев, взмолился Явтушок и принялся помогать мастеру — тесал зубья из граба (а сырой граб — как железо!).
Разбойничьи налеты Явтушка могли бы безнаказанно продолжаться, если бы Лукьян Соколюк следующей зимой не заметил из своего оконца несколько пар голубых лыж, на которых спускались с горы явтушенята. Цвет лыж напомнил ему крылья сноповязалок. Лукьян встрепенулся, надел полушубок, шапку и вышел к Явтушенятам. Папенька их стоял у крыльца, радовался, глядя, как его детвора развлекается, подбивал младших не бояться смерти, разгоняться с горы так, чтобы перелететь через весь пруд, до самых Чапличей, чье дворянское гнездо за эти годы съехало на самый низ и теперь очутилось под горой (а ведь было когда то на горе — Явтушок хорошо помнит то время). Чаплич — потомственный дворянин, род его перевелся, последнего потомка, Домка, он, Явтушок, отвез на кладбище в голодный год, а род Голых живет и здравствует, мчится с горы и карабкается на гору. Нет, зима — это все-таки диво, звуки ее услаждают слух какой то непостижимой музыкой, веселят душу…
И тут, откуда ни возьмись, Лукьян Соколюк, пред сельсовета.
— Добрый день, Явтуша…
— День добрый, председатель. Стою вот — и душа радуется. За сыновей, лихоманка его забери! Жаль только, что твоего меж ними нету… Хе хе хе…
— Как же нету? Вон он, на санках.
— Нет, я говорю про Михаська. Среднего. Того, что помер. Слабенький был, вот и пошел в ангелы. Служит господу богу. Признайся, ведь твой был?.. Дело давнее, и зла я не держу…
— Смешной вы, Явтуша. Разве в этом признаются?.. Пусть бы даже и так. Вон моя Даринка второго младенчика принесла, может, и не от меня, да кто об этом знает, кроме нее? А отец я. И законный.
— Это бог тебя покарал за мою Присю. Хе хе хе!
— Если даже так, то не бог, а судьба, — засмеялся председатель.
— Да это уж все равно, кто…
Когда Ясько поднялся к самой хате, Лукьян подозвал его к себе. Снял с него лыжи, взял одну, внимательно осмотрел, нет ли на ней зубцов, потом вернул Яську. Тот надел крепления из сыромятной кожи, полетел вниз, к Чапличам, и тут Явтушок побледнел как полотно. Догадался, зачем пришел Лукьян. Он попробовал замести следы.
— Мастера на все руки. Всё сами… Вон что из ваших вязов понаделали… Режут, тешут, парят, гнут — все сами…
— А крадут тоже сами? — и Лукьян повернулся и пошел от хаты. С таким видом, что у Явтушка не осталось никаких сомнений в его намерениях. Он бросился за Лукьяном, обогнал, стал перед ним.
— Христом богом молю! Не приводи Варивона. Моя работа, моя. Только пощади, Лукьяша! Не позорь перед Вавилоном. Детишки же растут. А ты ведь знаешь Варивона. Он не пощадит. В тюрьму посадит. Деток осиротит.
— Все бы мог простить… Но крылья… Думаешь, я не видел твоих завязок на мешках?:
— Так это же когда было!
— Иди, повесься на том шпагате. Крыльев я тебе не прощу! — И он пошел к воротам.
— Лукьяша! Соколик! Детки! Прися! Все сюда! Живей, добра бы вам не было, живей!
— Что, папа? Что? — откликнулись с горы.
— Ловите дядю Лукьяна! Да ловите же, говорю! Не дайте ему уйти! Прися! Прися!
Выбежала Прися, прямо от печи, с ухватом.
— Что тут такое?
— Дети! Держите его, просите!
— Кого? — не поняла Прися.
— Да Лукьяна! Пошел рассказывать про лыжи. А ведь это же крылья, крылья!..
Лукьян уже спустился к пруду, через который вела старая утоптанная тропка, и тут его нагнала Прися в постолах на босу ногу, в руках ухват. Упала перед ним на колени, в глазах не то отчаяние, не то мольба. И Явтушата за ней — друг за дружкой. Все подростки, разгоряченные, бойкие, глаза горят — могут повалить, могут и прикончить. Все собрались, один Явтушок дрожал у крыльца. Прися показала на них:
— Отработают они эти крылья. Погляди, какие. Да ведь в них, может, и ваша кровь течет, погибели на вас нет, безжалостные! — Тут она опомнилась, бросила детям: — Ступайте! — А потом ему: — Ну, взял Явтушок крылья, взял! И что? Вавилона от того убыло? Или возмещать потерю пришлось твоему Варивону? А эти пойдут в армию, будут там бегать на лыжах, прославлять на маневрах Вавилон. Или, может, не будет уже их больше, маневров то?
— Будут. Только при чем тут крылья?
— Да крылья то у человека где? Тут, — она показала на грудь, — а не там, дурень. Там — дерево…
— Гляди ка, я же еще и дурень…
— Да умный то разве побежит к Варивону? Кто тебе Варивон? Чужой человек. Был и нет его. А нам еще жить да жить. На одном погосте лежать, может…
— Ну вот, уже и погост…
— А что — погост? Погост — второе село. Второй Вавилон. Вы же, мужики, и там бегать будете… Знаю вас, треклятых…
— Ха ха ха!
Это смеялся у крыльца воскресший Явтушок. Он то слышал каждое Присино слово. Аи, Прися, аи, сила! Слава тебе во веки веков! И Явтушок осенил себя крестным знамением, потому что Лукьян вернулся, пошел домой, только погрозил им кулаком. Побежала домой и Прися, вспомнив о каше в печи. Пробегая мимо, бросила мужу:
— Бескрылая кикимора…
— Ничего, ничего. Увидишь меня на маневрах…
— Тебя?..
— Нет. Моих сыновей…
— Вот я тебе сейчас устрою маневры… — Она замахнулась ухватом — Явтушок отскочил, а снег высокий, ну Прися и шлепнулась. — Эх х хе хе хе! — смеялся Явтушок.
Потом он вырыл из снега ее постолы, принес их в хату и тихонько поставил сушиться у печи. Ухваты, как всегда, стояли в углу, вместе с лопатой для хлеба, заслонка — на месте, а Прися лежала навзничь на печи и плакала. Тихо плакала над мужниной бескрылостью. И порешила: вот будут маневры, проучит его. С первым попавшимся старшиной, который станет к ним на квартиру. Так и порешила сквозь слезы…
А Явтушок во время маневров боялся не за Присю. Прошедшей весной он снова вспахал огород Клавдии Опишной. Жал на лемеха, как на родимом клину. Обоих жеребцов замучил, но из огорода сделал картинку. Клавка — так он называл Опишную — рассыпалась в благодарностях, угощала его так, что он едва добрел до конюшни.
Все ждали маневров, а пуще всего одинокие женщины и поседевшие в девках красотки, которые и детьми разжились, а вот замуж так и не вышли. Одни потеряли своих будущих мужей еще девушками, другие проводили женихов на военную службу, да так и не дождались назад: те осели где ни попадя, лишь бы не дома. Одинокие женщины Вавилона, словно осенние аисты: на лето прилетят в паре, а в теплые страны нередко отлетают вдовами. Того громом убило, тот сгорел от сивухи синим пламенем, тот провалился на Журбовском пруду вместе с лошадьми, а иной променял красавицу вавилонянку на какую нибудь оборванку в Прицком и подался туда. У Клавдии Опишной был когда то примак из Козова, да оказался таким лодырем несусветным, что пришлось ей взгромоздить его на телегу и вывезти из Вавилона ко всем чертям, чтоб не наводил тоску. Теперь она ждала маневров, надеясь завоевать на них командира или хоть рядового. Как то зашла к Мальве, бросила на топчан дорогую материю: «Одень меня к маневрам». У Мальвы был «зингер», одна из самых чудесных ножных швейных машин, шить она выучилась у старшей сестры, и хотя большой мастерицы из нее не вышло, вавилонским модницам нравилось, как она шьет, и она с удовольствием обшивала их за символическую плату. Если глинские портнихи брали за платье три четыре рубля, то Мальва такое же платье шила за десяток яиц, то есть почти бесплатно. Сорочки шила за ко пейки, а за лифчики и вовсе никакой платы не брала, поскольку сама всякий раз убеждалась, что они удаются ей хуже всего. Вавилонянки все такие грудастые, что скроить лифчик на любую из них — почти невыполнимая задача. Мальва и для себя то с этим справиться не могла. С Клавдией Опишной было столько хлопот, что Мальва едва успела обшить ее до маневров. А ведь надо было еще и о себе позаботиться — сшить новое платье из крепдешина, белое с турецким узором.
Тем временем сельсовет взял на учет все хаты, годные для постоя, учитывая при этом не только уют и чистоту, но и возможные контакты е защитниками Вавилона. У Клавдии Опишной, принимая во внимание как ее внешние данные, так и кулинарные способности, в которых не раз убеждался вавилонский актив, намечено было поселить самого комкора Криворучка. Лукьян Со колюк провел с нею задушевную беседу о том, как ей, хозяйке, вести себя с комкором. Не хихикать без причины, не заводить шашни с подчиненными комкора, не интересоваться ходом маневров, не поминать своего негодника Тимка Грешного, вывезенного из Вавилона на волах, и не болтать ничего лишнего о самом Вавилоне, чтобы не принизить его в глазах командования. За харчи для постояльца отвечает Варивон, так что Клавдия может быть спокойна: сельсовет — с нею. Гостю, верно, захочется полакомиться местными блюдами, такими, как домашние колбасы, зельц, индейка с черносливом, которую Клавдия изредка готовит для гостей актива. Потом Лукьян пожелал глянуть на Опишную в обновках, и ей пришлось сбегать в "чулан переодеться. Когда она вышла оттуда, председатель едва узнал ее — да, такая женщина несомненно произведет впечатление на комкора. Мальве удалось так подчеркнуть все ее прелести, что Лукьян не мог оторвать глаз от ее фигуры, которой уже и сейчас ничего не стоило покорить самого стойкого аскета. На ней еще, правда, не было сафьяновых сапожек, но идеальную форму ее босых ног, созданную на вавилонских буграх не одним поколением Бехов (ее девичья фамилия), не могли испортить и парусиновые туфли. И Лукьян ушел, вполне удовлетворенный осмотром хаты и хозяюшки.