Подобным способом было проинспектировано и все другое жилье, предназначенное для постоя легендарных конников, которым предстояло оборонить Вавилон от «наступления белых». Квартирмейстеры Криворучка, прибывшие за несколько дней до прихода корпуса, остались довольны и самими квартирами, и хозяйками этих квартир, чье гостеприимство изведали еще до маневров. Один из квартирмейстеров, немолодой уже капитан, так увлекся Опишной, что просил предсельсовета оставить ее хату за ним, а комкору подыскать помещение ближе к штабу, под который была отведена школа — каменное здание на высокой горе. Но председатель сослался на то, что в хатах вокруг школы живут многодетные семьи и он не может селить комкора ни в одну из них. К тому же неизвестно, сколько продлится «оборона» Вавилона. «Это не война, товарищ председатель, а только маневры», — пояснил капитан. Речь шла о неделе, самое большее — о двух. И тут Лукьян выведал таки у капитана, что «белые» намереваются брать Вавилон с помощью воздушного десанта, а десант, как известно, операция, рассчитанная на внезапность и стремительность, так что все может закончиться и в один день или в одну ночь.

Авангард Криворучка, уклоняясь от бомбовых ударов, прибыл в Вавилон под прикрытием темноты и к утру рассредоточился так, что воздушные разведчики уже на рассвете не могли обнаружить ни малейших признаков присутствия в Вавилоне войск, они наткнулись лишь на несколько эскадронов, вошедших с рассветом в Прицкое со стороны Козова. Поэтому вслед за разведчиками над Прицким появились бомбардировщики, должно быть вызванные по радио, и демаскированные эскадроны были рассеяны по степи вокруг села. По правилам маневров, Криворучко вынужден был считать эти эскадроны «погибшими» и не включать их в «операцию». Несколько представителей «белых» при штабе Криворучка неотступно следили за соблюдением «правил игры», и комкор не мог от них ничего скрыть, как, впрочем, и от вавилонян. Те буквально на другой день уже знали всех «белых» в лицо — их было человек пятнадцать во главе с полковником Шумейко, и особенно выделялся среди них капитан Чавдар, летчик, высокий, белокурый северянин, родом из Великого Устюга (вавилоняне произносили «Устюка»), Стоял капитан у Мальвы Кожушной (вавилоняне неохотно брали на постой «белых»), был у него под Вавилоном на клеверище самолетик, и он сам летал на нем, неотступно следя за всеми передислокациями корпуса. В Вавилоне уже через несколько дней окрестили Чавдара «белым», и когда Мальва приходила к Ткачуку за продуктами для постояльцев, тот выписывал со склада «белым» наполовину меньше того, что отпускал дляродных наших конников. Однако сам Криворучко относился к Чавдару доброжелательно, не раз пользовался его самолетиком, приглашал капитана на обеды к Опишной, где, кроме них, непременно бывал Иполковник Шумейко, представитель военного округа, в прошлом тоже кавалерист, а ныне командир танкистов. К Опишной Криворучко был эполне равнодушен, за обедом добродушно подшучивал над ее хлопотами, а платье ее только смешило комкора, который, верно, разбирался в модах. Зато ее модистка понравилась ему с первой же встречи, с того вечера, когда он впервые стал с нею на качели. На них Криворучко летал как оголтелый, особенно с тех пор, как убедился в крепости цепей, а вот самолетика боялся и, когда Чавдар делал на нем элементарную «бочку», кричал из своей кабины: «Егор, Егор! Не дури!» Не верил он в полотняные ремни, боялся, что выпадет из машины. Чавдар тоже увлекся Мальвой. В один погожий день он попросил у нее разрешения покатать на самолете ее сынишку Сташка, привязавшегося к капитану крепко и безоглядно, как привязываются только дети, вырастающие без отца. Мальва отделалась шуткой: «Лучше покатайте маму, если уж так хочется себя показать». — «Ночью нельзя, а на рассвете пожалуйста».

И вот однажды на рассвете, когда в Вавилоне сменялся караул, они вдвоем поднялись с клеверища и стали летать над степью. Комкор уже проснулся, вышел с биноклем, увидал самолет, а на нем Мальву. Улыбнулся, хотя и усмотрел в этом полете грубое нарушение воинской дисциплины. Но если уж Чавдар отважился на такой поступок, стало быть, неспроста. А Мальва чувствовала себя в воздухе как птица (это все качели!), смеялась, когда самолетик набирал высоту, а потом соколом летел вниз.

За обедом комкор погрозил Чавдару пальцем, но промолчал, за что — ясное дело, за Мальву, за этот полет с нею. А после обеда сказал в сенях:

— Твое счастье, что Шумейко спал. На маневрах такие штуки даром не проходят. Чтоб это было в последний раз…

В Великом Устюге все деревянное: тротуары, улицы, дома и храмы. Только колокола в храмах из чистой меди. Говорят, их слышно чуть ли не по всему югу России, а впервые зазвонили они в честь коронации Ивана Калиты. Потом великоустюжские мастера деревообделочники понесли свое искусство в стольные грады, там их работы славятся и поныне; знаменитые Кижи на Ладоге тоже как будто дело их рук.

Егор Чавдар вырос в семье знаменитых мастеров. Каждое лето отец и семь его сыновей шли возводить деревянные церкви дивной красоты. Егор был подростком, но и его брали с собой — для науки. Мальчишка не боялся высоты, на деревянных куполах чувствовал себя крылатым, и старый Чавдар радовался, что у него такой славный наследник. На зиму возвращались в Устюг, проедали свои заработки, праздновали весной пасху и снова уходили — то на Валдай, то в Поволжье, а то и на Новгород Северщину, где издавна отдавали предпочтение деревянным храмам. Последнюю свою церковь Чавдары сложили в Батурине, там они схоро нили своего отца, который сорвался с кровли вместе с незакрепленным куполом. Купол сыновья поставили на место, но большая их семья без отца распалась, рассеялась по свету. Двое старших братьев погибли на первой мировой, четверо сменили профессию — пошли в плотогоны, шахтеры, литейщики, а вот он, Егор, летает. Меняются аэродромы, из глубины страны все передвигается сюда, к западу и. к западу, вот он и кочует с аэродрома на аэродром своим небесным ходом — еще недавно стояли в Чугуеве, а перед маневрами очутились уже тут, под Житомиром, на реке Гуйве. Он один, ему легко взлетать и приземляться. Бывали у него знакомства, возникали вроде бы и увлечения, но все это было непрочно, недолговечно, попутно. Там, в Великом Устюге, у них огромный сруб, сложенный бог знает когда, наверно, еще самыми первыми мастерами, мать держится за это гнездо, старенькая уже, не в силах скитаться с ним по аэродромам, где, впрочем, есть своя суровая и красивая романтика, доступная разве что им, летчикам, да еще их женам.

— Если бы вы согласились, Мальва, то после маневров……..

— Ну, ну, что после маневров? — На мою птичку — и прямым курсом на Гуйву. А это, должно быть, красиво — быть женой военного

летчика. Он где то там, в поднебесье, а ты ждешь его, волнуешься, переживаешь. Не то что Журба: каким идет на свеклу, таким с нее и возвращается. Мальва прикидывала: а не мог бы ее Журба взмыть в небо?

— И вы это серьезно, Егор?

— Я где — на маневрах или еще где нибудь? А на маневрах, Мальва, все серьезно. И это тоже серьезно! Перед вами не мальчишка какой нибудь.

— Быть бы вашим маневрам на годик раньше, — рассмеялась Мальва. — Замужем я. И к тому же не впервые. Так что никак не могу с вами полететь. На Гуйву там или за Гуйву — все равно не могу.

— Я слышал… Вы его любите?

— Не знаю…

— У вас дети от него?

— Нет…

— Так что же вас держит?

— Что? Человек он. Прекрасный и чистый человек. И тоже летает…

— Он летчик?

— Нет, агроном. Но такой, божьей милостью…

Вот и все объяснение. Да и не будь Журбы, разве она решилась бы со своими болезнями испортить этому соколу жизнь? Да никогда! Это было бы легкомыслием с ее стороны. Но тут, на маневрах, она привечала Чавдара, втайне от матери, втайне от корпуса, скрывая свое чувство. Да только разве можно скрыть что-нибудь от вавилонян? Они будто по глазам читали, что у нее на душе: «Совсем ожила наша Мальва на маневрах». Для пересудов довольно было уже того, что она полетала над Вавилоном. Но ее все эти пересуды не трогали — могла же она по настоящему влюбиться…