Теперь они ехали в СВ, в фирменном поезде, билеты на который Максимов купил заранее, не сомневаясь в исходе дела. На столе перед ними стояла большая алюминиевая миска вишен — вишни вместе с миской купили на вокзале. Максимов достал коньячок, предложил, Апраксин пригубил. Темнело.

Несмотря на цивильный костюм, Апраксин выглядел пыльным, серым, стертым. У него было темное лицо — та смуглая бледность, которая часто бывает у людей, загоревших не по своей воле; да и не только от загара он потемнел, а от внутренних своих пожаров. Весь он был словно присыпан пеплом. Видно, его сильно там мучили. Освобождение еще не успело до него дойти, он двигался неловко, словно шел по узкому коридору с крашеными стенами: боялся задеть. Сидел неестественно прямо, руки держал на коленях. Было ясно, что путь на волю, к прежней силе и уверенности окажется для него долог и непрост. Больше того: по нему никак нельзя было сказать, что все позади. То ли он не чувствовал себя отомщенным, то ли его тяготила неопределенность будущего. Он явно привык ходить по краю, но за это время отвык жить. Впрочем, только так и бывает: кто рассчитывает жить, пусть лучше сразу отказывается от борьбы.

— Вы курите, если хотите, — заботливо повторял адвокат. — Тут можно, проводник приличный.

— Не хочется.

— Илья, да вы не сдерживайтесь, я все понимаю. У вас сейчас будет трудное время, переход к свободе — это гораздо трудней, чем после армии. Потом весь этот шум. Шум будет обязательно. Вы теперь символ и герой. Обязательно какая-нибудь партия примажется, год предвыборный, на эфир будут таскать — надо ходить. Надо. Вас вырвали из пасти, это редко бывает. Потом, я вам скажу между нами, под прокуратором сильно шатается. Сильно. Он надоел и первому, и вообще. Реально ничего не делает, а у нас борьба с коррупцией. Его будут менять. То, что он вас не хотел отдавать и вставлял всякие палки в колеса, — это все припомнится. Сейчас надо бить в эту точку, они же многих вот так берут, как вас. Кого надо — отмазывают, а кого хотят — хватают, в основном врагов своих. Думают уже, что все можно. Когда я написал, как вас колотили, — знаете, какая реакция была?! Ну ничего-ничего, пусть исправляются. Судебная ошибка — ничего себе термин?! Им ошибка, а тут судьба, судьба человеческая! Ничего, теперь работа над ошибками… Чтоб в следующий раз не смели…

— Ну не так и колотили, — скупо улыбнулся Апраксин. — В армии хуже было.

— Вот это, кстати, тоже рассказывайте, а то вы совсем не упоминаете про это. Если вы расскажете, что еще и в армии сопротивлялись беззаконию, будете совсем герой.

— Я вам очень благодарен, — сказал Апраксин после паузы. — Вы знаете, у меня сейчас нет… но я отблагодарю.

— Пустяки, Илья, мы же договаривались. Это я ваш должник. У меня теперь отбою нет. Знаете, какая клиентура? На «Майбахе» приезжают, не меньше. И дела, между прочим, посерьезнее вашего. С вами-то все настолько было понятно, что я вообще поразился: ну на что они надеялись? Этак можно первого встречного хватать: ни мотива, ни орудия, вообще ничего! Они еще пытались вам личную неприязнь пришить, будто вы знакомы были. Вы же его не видели никогда до этого!

— Не видел, — кивнул Апраксин.

— И свидетели от показаний отказались… Они же опознание устроили против всех правил! Из них просто выдавили эти слова — что вы похожи на убийцу… «Человек, похожий на генпрокурора»… Нет, какой кретинизм, даже постараться не могли! Кстати, надо вам сказать, — Максимов понизил голос, хотя в купе никого, кроме них, не было, — этот Колычев… тоже жук еще тот! Его надо бы копнуть, но я не стал — знаете, почему? Потому что это обычно производит не лучшее впечатление. Получается, что как бы очерняем жертву. А зачем нам оправдываться, нам надо в наступление идти — правильно? Но я кое-что поглядел — он, во-первых, был в моральном отношении совершенно растленный тип. Это могло сработать, повлиять на публику… Как раз из шпаковского круга, и они-то уж точно были знакомы, Шпаков ему в долг давал. Это я доказал, есть электронная переписка. В компьютере Колычева нашли, только к делу не приобщали. Но мы же роем так роем! — Максимов самодовольно ухмыльнулся. — Он был из той же компании, хотя рангом, конечно, пониже. И если бы надо — мы бы доказали, что за ним водятся кое-какие штуки покруче наркотиков… Но вы же понимаете — нам надо было не его компрометировать, а вас оправдывать. Мертвые пусть хоронят своих мертвецов, а живые пусть трудоустраиваются, правильно?

— Правильно, — эхом повторил Апраксин.

— Кстати, насчет трудоустройства, — Максимов посерьезнел. — У меня тут есть кое-какие предложения…

— Да не надо, — смущенно сказал Апраксин. — Это уж как-то…

— Надо, надо. Это входит в обязанности — вы не знали разве? Есть же адвокатский кодекс: помочь подзащитному трудоустроиться, адаптировать его в мирной жизни, сами знаете, бывают срывы… Вон у вас в колонии был случай — Симачева освободили по УДО, так он через полгода обратно вернулся. Ну он вор, с него какой спрос, — но я считаю, что защитник обязан был проконтролировать… Я навел тут кое-какие справки — специалист вашего профиля востребован, есть место начальника охраны в приличной фирме, в «Ладе Плюс» вам делать больше нечего, у них сейчас дела не лучшим образом… И потом, мой вам совет: идите вы получать высшее, что вы, честное слово, охранником будете! Я понимаю, тогда надо было родителей кормить, и вообще. Но сейчас-то вы свободный человек в свободной стране, жизнь реально налаживается! Реально! Давайте, это самое, двигайте на юридический. Вы теперь по всем законам подкованы, вам будет зеленая улица — не упускайте момент.

— Я подумаю, — глухо выговорил Апраксин.

— Вот и подумайте, я помогу, репетиторы будут. Да вас сама жизнь подковала. Сейчас юридических пропасть, но я вам советую все-таки сначала на вечерний в МГУ, а потом переведетесь. Я заканчивал, и очень хорошо. Все-таки фирма.

— Фирма, — продолжал Апраксин свою эхолалию.

— Ну и славненько. На первое время я вам немножко подкину, потому что вы мне такую сделали клиентуру… Ну и вообще, знаете, — я раньше вам не говорил, чтобы вы не расслаблялись, но теперь-то сказать могу, потому что все уже в порядке. Я знаю, вам еще кажется, что не в порядке, вы даже опасаетесь, что могут дверь открыть и ворваться, но уверяю вас, что имя ваше теперь чисто и ничего не будет…

— Да нет, — улыбнулся Апраксин, — я не опасаюсь.

— Ну, тем лучше. Так вот, я вам хочу сказать, что молодчина вы большой. Вас прессовали изо всех сил, а вы отрицали наотрез, это надо же! Такие люди ломались, а вы и тогда не признали, и потом отрицали, и на суде все было безупречно. Теперь уже можно сказать — в основном мы обязаны успехом именно вам. Нет, я, конечно, не скромничаю, я тоже, знаете, профессионал, — но вы очень хорошо себя вели, очень.

— Спасибо, — сказал Апраксин.

— Чайку?

— Спасибо, — повторил он. — Не надо. Знаете, я тоже вам хочу сказать…

— Ну?

— Я очень вам благодарен. Серьезно. Тем более что… знаете…

Он сделал паузу. За окном летела среднерусская июньская ночь, зеленоватая на горизонте, с одинокой крупной звездой.

— Давно хочу сказать, — снова и с нажимом выговорил он, приближая к Максимову красивое волчье лицо. Он даже привстал с полки. Максимов невинно смотрел на него круглыми серыми глазами и поощрительно улыбался. Апраксина это не обмануло — он был уверен, что у Максимова трясутся поджилки. До отсидки и еще до кое-каких событий он и в самом деле был тихим, миролюбивым малым, но после 2004 года знал о себе совсем другие вещи. Он мог напугать, если хотел, — тем и спасался.

— Давно хочу сказать… Это ведь я его убил на самом-то деле.

Апраксин ожидал чего угодно, но не того, что случилось. Не случилось же, собственно, ничего. Максимов все так же улыбался и доброжелательно смотрел на него круглыми серыми глазами.

— Вы не поняли, может быть? — спросил подзащитный. — Я его убил, Колычева.

— Да я знаю, — с той же доброжелательной улыбкой сказал Максимов. — Знаю, Илюша, знаю. Что вы волнуетесь?