— Как — знаете? — спросил Апраксин пересохшими губами. Зря он отказался от чая.

— Да вот так и знаю, не пальцем деланный, — еще шире улыбнулся Максимов. — Я же вам говорю, я кончал юрфак МГУ. Все-таки школа. Нам психологию читал Колокольников Юрий Мефодьич, последний из красных профессоров. Жалко, вы его не послушаете. Очень был серьезный человек. Я все-таки чайку…

— Не надо! — хрипло прошептал Апраксин.

— Что значит — не надо? Вам не надо — мне надо, я в этом рыбном ресторане рыбки перекушал, рыбка водички просит… Не выдам, не беспокойтесь. Теперь-то уж точно никто не поверит, после этакого-то триумфа…

Вскоре он вернулся с двумя стаканами, в каждом плавало по утопленнику-«липтону».

— Знал, знал, — приговаривал он добродушно. — В том-то и дело, Илюша… Но вы поймите такую вещь: я вас поэтому и вытаскивал, понимаете? Это был мой, так сказать, моральный долг.

— Ничего не понимаю, — сказал посеревший Апраксин.

— Ну как вам сказать… Короче, это вы меня должны были убить. А не Колычева. Но по вашей милости я остался жив и решил, так сказать, отдариться.

— Вас? — ничего не понимал Апраксин. — Вас?! Почему — вас?!

— Илюша, — сказал Максимов очень серьезно, и Апраксину показалось, что этот кудрявый пухлый парень, того же семьдесят седьмого года рождения, гораздо старше и сильней самого Апраксина и может с ним сейчас сделать что-то непоправимое, против чего уже не будет никакого приема. — Послушайте меня внимательно и спокойно. Вы ведь за Наташку его, да?

— Да, — еле слышно ответил подзащитный. На лице его изобразилось живое, почти детское страдание. Он смотрел на Максимова умоляюще, как уже три года ни на кого не смотрел.

— Так вот, — произнес Максимов, глядя прямо в лицо Апраксину своими круглыми серыми глазами. — За Наташку надо было меня. Апраксин опустил голову.

— У нее ничего не было с Колычевым, Илюша, — продолжал Максимов, помолчав. — А со мной было, к сожалению. Я действительно виноват перед вами, ничего не поделаешь, но именно тогда я и понял, что хоть что-то в жизни можно исправить. Работа над ошибками, понимаете? Я ведь как тогда думал: ну есть у нее охранник какой-то тупой. Он ей не нужен, а я как раз. Я ее не любил, Илюша, вы уж простите меня. Это легкий такой был роман, глупость. А у нее оказалось серьезно, вот она вам и ляпнула тогда, в январе. Что хватит, что другой, что прошла любовь и созрели помидоры. Вы ее сдуру за руку, приемом, а этого не надо было делать. Она вам поэтому и не сказала ничего. А вы тоже молодец, конечно, с этим Колычевым… Почему вы на него подумали — я понимаю. Он к ней давно подкатывался. Но она меня тогда любила.

— Тогда?

Апраксин посмотрел на него с ненавистью и надеждой — Максимов сроду бы не подумал, что такое сочетание возможно.

— Да, — кивнул он, — тогда. Теперь не любит. Теперь она ждет вас, и я надеюсь, что у вас обоих хватит ума прожить нормальную хорошую жизнь, в которую я так по-подлому вторгся.

Апраксин молчал.

— Это бывает, Илюша, — мягко, как врач, продолжал Максимов. — Со всеми бывает. Бывает, что любит женщина, очень любит, по-настоящему… и вдруг помрачение ума, смятение чувств, ерунда всякая… Если с нами бывает, почему с ней не может? Она мне, правда, говорила, что у вас не бывает. Что вы такой… ну, в общем, действительно такой. Прямой. Вы должны ее простить, это ведь она меня заставила взяться за дело.

— Что ж она мне не написала ни разу? — с тяжелой злостью спросил Апраксин.

— А боялась, — с готовностью зачастил Максимов, — боялась — и кто бы не боялся? Кто ж думал, что вы его убьете. Вы и не звонили ей больше, с января-то…

— Не звонил.

— Ну вот. А сами готовились как тщательно, а! Я восхищался прямо. То есть просто молодец. Вы же четко просчитали — у Шпакова с Колычевым конфликт, это вам приятель рассказал, охранник «Пятой комнаты», которая потом сгорела. Хорошо, что сгорела, кстати: никакой был не клуб, а чистый бордель. Шпаков ему в долг дал, Колычев не отдавал, Шпаков, идиот, трезвонил об этом повсюду… Он сейчас, кстати, знаете, где? В Венесуэле, с папочкой. У Чавеса в советничках — ничего, да? Путь олигарха! Оттуда-то не выцарапают… В общем, хорошо придумано. Вы только того не учли, что его отпустят сразу. Тут у вас нервы и сдали. Это нельзя. Нервы, знаете, какие должны быть? Вот как сейчас у вас…

Апраксин угрюмо улыбнулся.

— Кстати, Наталья-то молодцом, — частил Максимов. — Алиби устроила, все вспомнила, все придумала, никуда вы с ней не ходили, конечно, но продавщицу-то мы организовали, это не проблема. Короче, она хорошая девочка, серьезно. Но я вам, Илюша, буду очень благодарен, если вы ее теперь заберете назад. Честное слово. Надоела ужасно. Все-таки из совсем другого круга.

Они посмотрели друг на друга в упор.

— Ждет, между прочим, — добавил Максимов. — Квартиру сняла. Очень волнуется. Сдаю с рук на руки. В полном порядке. Уже год как ничего не было, все-таки это совсем не мой тип.

Максимов замолчал, Апраксин тоже. Апраксин вдруг расхохотался, Максимов тоже. Он разлил коньяк по пустым чайным стаканам.

— На брудершафт, — сказал он радостно. — Молочные братья все-таки!

Выпили залпом.

— И еще одно, — сказал адвокат, морщась.

Апраксин стремительно поднял голову и тревожно уставился на него.

— Да так, ерунда, — успокоил его Максимов. — Просто этот… Колычев-то… Действительно страшная был сволочь. У меня в свое время Таньку увел. И все, с концами. В Амстердаме теперь, сучка. Так что за него тебе отдельное спасибо. Все ты правильно сделал, парень.

Они расхохотались и выпили снова.

— Значит, повторяю в последний раз, — сказал Кошмин, высокий сухой человек, больше похожий на следователя-важняка, чем на инспектора гуманитарки. — В Можарове стоянка пять минут. Этого им достаточно, чтобы отцепить вагон с гумпомощью. При первой же вашей попытке открыть двери или окна я буду действовать по инструкции. Потом не обижайтесь.

Васильеву и так было страшно, да еще за окном сгущалась июльская гроза: набухали лиловые тучи, чуть не касавшиеся густого сплошного ельника. Безлюдные серые деревеньки по сторонам дороги глядели мрачно: ни живности, ни людей, только на одном крыльце сидел бледный большеголовый мальчик и провожал поезд недобрым внимательным взглядом, в котором не было ничего детского. Иногда Васильев замечал такой взгляд у безнадежных сумасшедших, словно сознающих свое печальное состояние, но бессильных его изменить.

— Да не буду я, — сказал Васильев с досадой. — Вы же еще в Москве пять раз предупреждали.

— Всех предупреждали, — буркнул Кошмин, — а некоторые открывали…

— Да у нас вон и окно не открывается.

— А Горшенин, который перед вами ездил, бутылкой разбил окно, — мрачно напомнил Кошмин.

— Ну у нас и бутылки нет… И решетки вон снаружи…

— В эту решетку свободно можно руку просунуть. Хлеба дать или что. И некоторые просовывали. Вы не видели, а я видел.

Васильева бесило, что Кошмин столько всего видел, но ни о чем не рассказывал толком. Он терпеть не мог неясностей.

— Вы лучше заранее скажите, Георгий Валентинович, — Васильеву было всего двадцать пять, и он обращался к инспектору уважительно. — Что это за сирены такие, перед которыми невозможно устоять? Честное слово, проще будет. Кто предупрежден, тот вооружен.

— А чего вы такого не знаете? — настороженно глянул Кошмин. — Вам все сказано: на станции подойдут люди, будут проситься, чтоб впустили, или там открыть окно, принять письмо для передачи, дать хлеба. Принимать ничего нельзя, открывать окна и двери не разрешается ни в коем случае. Можарово входит в перечень населенных пунктов, где выходить из поезда запрещается, что непонятного?

— Да я знаю. Но вы хоть скажите, что там случилось. Зона зараженная или что?

— Вас когда отправляли, лекцию читали? — спросил Кошмин.