– Не вижу! – огрызался я. – Эту чертову штуку придумал ты, а не я!

– Ну и что, – возражал Джули. – Тут все просто, как дважды два.

На самом деле это было совсем не просто, и мы все препирались и препирались, пока из дома не вышла миссис Кристо. Она застала Джули врасплох, посреди лабиринта, стиснула в объятиях и сказала:

– Вот твоя гармоника. Можешь сесть на колоду и поиграть Киту.

Джули, ни слова не говоря, взял аккордеон, но сразу опустил его наземь. Переждал, пока я получу свою долю объятий. Потом переждал, пока мать вернулась в дом. Потом подправил песчаные канальцы, которые она повредила. И наконец, взял аккордеон и положил на колоду у нас за спиной.

Мне показалось было, он, и правда, сейчас заиграет. С минуту он глядел на аккордеон, перевел взгляд на меня. Потом выхватил из колоды воткнутый в нее топор, и я охнуть не успел, как гармоника была разрублена надвое.

– Да ты что? – крикнул я. – Ты ж его разбил!

– Знаю.

– С чего это? Что на тебя нашло?

– Ничего, – ответил Джули, поднял топор и несколькими ударами прикончил инструмент.

– Фу ты, совсем сбесился! – закричал я: тошно было видеть, как что-то взяли к разбили вдребезги. Тошно еще и оттого, что я понимал: это он неспроста.

Джули пожал плечами.

– Мне эта штука больше ни к чему, – сказал он. – Никуда она не годится, терпеть ее не могу.

Много лет спустя я описал эту старую гармонику одному профессиональному музыканту, русскому аккордеонисту-виртуозу, и он тоже пожал плечами и сказал:

– Могу понять, почему он разбил инструмент. Для всякого, у кого есть музыкальное чутье, такая примитивная штука – одно расстройство. Это не столько инструмент, сколько игрушка.

Мы еще стояли над разбитой гармоникой, когда вновь появилась миссис Кристо – на широкой, мягкой ладони она протягивала нам роскошное угощение: два знаменитых своих сладких пирожка.

– Остаточки, – сказала она. И тут заметила загубленный аккордеон. – Джули! – воскликнула она. – Что ты наделал? Какой ужас! – За этим испуганным криком я вдруг, впервые за все время, увидел ее не враздробь: крупное лицо, поразительное, облаченное в миткаль тело и всегдашняя всепрощающая улыбка, – увидел в ней человека. – Ты совсем его разбил.

– Я же говорил тебе, он мне больше не нужен, – спокойно сказал Джули.

Я думал, миссис Кристо сразу придет в себя и, как обычно, умоляющим голосом сделает Джули выговор. Но, к моему изумлению, по щекам ее скатились две крупные слезы.

– Как ты мог, Джули? Ты меня огорчил.

Перед непроницаемой стеной сыновнего, противодействия миссис Кристо всегда отступала, но тут она смирилась не сразу.

– Еще немножко, и ты бы научился играть по-настоящему, – сказала она.

Она, конечно же, имела в виду, что он мог бы аккомпанировать их песнопениям.

– Ничего подобного, – резко возразил Джули. – Да и все равно его уже нет. – Вот и все объяснения.

Еще две крупные слезы упали в пыль у ног миссис Кристо, она горестно покачала головой.

– А мне так нравилось, когда ты играл.

Джули не ответил.

– Может, ты ее починишь, Кит? – взмолилась она.

– Да ведь все разбито вдребезги, миссис Кристо, – растерялся я.

У меня было то же чувство, что во время крещения. Я видел что-то такое, чего видеть не хотел. Я оказался свидетелем таких отношений между матерью и сыном, какие были для меня совсем непривычны, и даже сам отчасти в них запутался.

Но вот она обняла Джули, потом меня, и смущение мое прошло: мне жаль было миссис Кристо, хоть я чувствовал: это дурно, что я прильнул к ней и в мягкой тьме, от которой кружилась голова, слышал, как неторопливо стучит ее сердце.

Скоро она ушла, но мы с Джули больше не играли в лабиринт. Мы тихо сидели на корточках у поленницы и слушали наш австралийский летний вечер. Город мирно готовился ко сну, и мы знали, откуда доносится каждый звук, каждый шорох. За два дома от нас миссис Коннели рубила дрова. В тиши топор при каждом ударе звенел как звонок. Поскрипывала педаль на велосипеде мистера Форда – он чуть ли не всех поздней возвращался с работы, с сортировочной станции. Пролаял пес – Рыжий Эллисона Смита. Ему ответил другой. Это бездомный Скребок, он всегда лает с подвыванием. Джули иногда подкармливает его колбасой, прибереженной от ужина. В старом своем «бьюике» проехал мистер Гарднер. Подрались воробьи и скворцы и затрепыхались, точно маленькие водяные гейзеры, и еще доносятся смех и пререкания мальчишек из семейства Андерсонов – они собрались под своим огромным перечным деревом, в него когда-то ударила молния.

– Мне пора, Джули, – сказал я. – А то дома будут ругать.

Он будто и не слыхал. Он всегда был неразговорчив, мы уже к этому привыкли, только изредка сдержанность ему изменяла, он обрушивал на нас бурный поток слов и снова замолкал.

Я надел сандалии и встал.

– Я пошел.

– Ладно, – пробормотал Джули. Он подбирал останки аккордеона, и я ждал – хотел посмотреть, что он станет с ними делать.

– Не надо было тебе его ломать, – сказал я; все то, чему меня учили дома, на миг взяло во мне верх.

Джули промолчал. Он подержал обломки в руках, потом бросил их в огонь, в тот самый мусоросжигатель, где мисс Майл спалила свои книги, а миссис Кристо обычно жгла всякий сор. Теперь слезы текли по лицу Джули, и уже тогда, глядя на него, я пытался понять, что же они означают. Раскаяние? Сожаление? Сознание вины? Гнев? Я терялся в догадках. Джули разве поймешь? Но, думается мне, полный значения обряд, который начался для Джули крещением, завершился в тот день, когда он сжег аккордеон. Конечно же, аккордеон много значил для Джули, не то не стал бы он проливать над ним слезы.

Я все думал, пошел бы Джули дальше, стал бы ломать голову над другим примитивным инструментом, над банджо, если бы однажды в субботу мы не взяли его с собой на городское гулянье, которое каждый год устраивали в излучине реки, на поляне среди зарослей в десяти милях от города? Тогда он впервые оказался на таком гулянье и тогда же впервые обратил внимание на Бетт (Элизабет) Морни. Или, вернее, это Бетт впервые обратила на него внимание, а она будет играть немалую роль в его жизни, и потому день этот стоит запомнить еще из-за того, что произошло тогда между ними.

Не помню, кто устраивал обычно эти праздники, кажется, благотворительный комитет, но молодежь Сент-Хелена съезжалась на высокий речной берег в легковушках, в грузовиках, в двуколках, на велосипедах, мотоциклах, верхом, многие даже приходили пешком.

Развлекались тут на городской и на сельский лад – все хорошо знакомые развлечения: состязания овчарок (собачьи бега), состязания дровосеков, бег в мешках, скачки, бокс, джаз и горские танцы. В три часа капитан Элвин Джоунз, пилот и герой времен первой мировой войны, поднимался в небо на своем личном «кеймеле» и над местом гулянья проделывал фигуры высшего пилотажа. Он делал до трех десятков петель, а потом, к ужасу всех лошадей, пролетал вверх колесами всего на высоте тридцати футов. Приземлялся он далеко в стороне и на самое гулянье не приходил – это с его стороны было бы проявлением дурного вкуса,- так что мы его и не видели иначе как вверх ногами, когда уши его летного шлема свисали, точно с ленты транспортера.

После этого, все еще обсуждая мастерство капитана, мы двинулись к танцевальной площадке – иначе говоря, к деревянному настилу, который привез сюда на грузовиках и установил Локки Мак-Гиббон и теперь взимал с каждой пары шесть пенсов за танец – за чарльстоны, блэк-ботомы, тустепы, уанстепы и танго. Танцплощадка пользовалась дурной славой, и это-то больше всего к ней и привлекало. Здесь собиралась наша неотесанная, шалая молодежь. То было поколение, идущее как раз перед нашим. И именно здесь два события переменили всю жизнь Джули.