Что, неприятно?.. И мне неприятно. А что было делать?
ГЛАВКА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Снова бесцельно пройдя по квартире, на кухню вернулся.
К раме дверной подошел и схватился за верхнюю планку,
что выступала едва, и повис, словно на турнике я.
Раз подтянулся и ноги поставил на пол, только руки
не отпустил. Выгибаясь вперед и назад, я качался,
стоя в проеме дверном, разминая все косточки в теле.
Что-то стрельнуло в спине, может, нерв защемил от усердья.
Руки тогда опустил, из проема дверного чуть вышел,
место поглаживать стал меж лопаток, что вдруг заболело.
Голову вправо и вниз поворачивать трудно мне стало, -
боль отдавалась в спине. Точно, нерв защемил ненароком.
Стал растирать все усерднее спину одною ладонью,
треньем пытаясь тепло вызвать в теле, где больно мне стало.
Так, растирая, еще походил по квартире немного.
Вроде чуть-чуть полегчало. Ну, надо же, как закоснело
тело мое. Физкультурой заняться бы мне не мешало.
Может, в бассейн походить? Тут поблизости вроде бы есть он.
Мало движений физических в жизни моей настоящей,
это для тела губительно. Надо с собой что-то делать.
Секс - лучший спорт. Но его не хватает в последнее время:
если два раза в неделю я встречусь с любимой, то это
можно считать результатом отличным, а если один раз -
тоже уже хорошо. Слишком заняты оба делами
и не хватает нам времени встретиться. Жизнью семейной
хочется жить мне уже, чтоб иметь доступ к телу любимой
утром, когда просыпаюсь, в обед ли, под вечер ли, ночью,
словом, когда захочу, а не только когда есть возможность.
Ужин готов. На тарелку насыпал, промыв макароны
прежде струею горячей воды в дуршлаке, кусок масла
бросил в спагетти, сосиски на край положил я тарелки.
Кетчупом блюдо полил и соленый огурчик нарезал.
Хлеба отрезал кусок. Начал есть с аппетитом неважным.
Все-таки эти сосиски уже надоели. Уж лучше
рыбы купил бы, картошки - вот то, что мне хочется нынче.
Ладно, доем как-нибудь, делать нечего. Помню, когда я
в ГИТИСе начал учиться, то ел только в разных столовых,
лень было масла кусок принести мне в общагу, готовить
тоже ленился, но главное бзик был такой - в магазине
в очередях и минуты не мог простоять, обломаться
легче мне было и после в общаге просить у соседей
хлеба кусок, чем стоять пять минут в магазине за хлебом
тем же. А время-то было советское - очередь всюду
нас находила. Пельменную помню, - сейчас уже нету
этой пельменной на Герцена, да ведь и улицы нету
Герцена уж, по-другому теперь называется, только
вспомнить сейчас не могу, - так в пельменной по два раза в сутки
нам приходилось пельмени есть, - просто других вариантов
не было близко от ГИТИСа, или же ели салаты
в "Праге", что тоже избитым варьянтом считалось. И всюду
очередь на минут двадцать. А если вдруг меньше, то праздник.
Помню уборщицу в этой пельменной на Герцена. Бабка
лет так под семьдесят, тряпкою мокрою, подозреваю
грязною также, елозит, бывало, размашисто, так что
крошки летят со стола вам в лицо и на плечи, при этом
чуть ли не над головой вы тарелку поднимете, чтобы
ей не мешать и, конечно, чтоб крошек случайно в тарелку
вам не попало, и вдруг эта бабка отчетливо скажет,
так, никому, но все слышат ее бормотанье: "У-у, ходят
жрать сюда..." И продолжает свирепо орудовать тряпкой.
Мы хохотали над этою фразой с ребятами, помню.
Нынче, пожалуй, уж трудно понять поколению "Пепси"
комплекс вины перед этой уборщицей из той пельменной.
Ванну принять после ужина я вознамерился, чтобы
грустные сумерки пересидеть в помещенье без окон.
В ванну воды набрал нужный объем, взял с собой пару книжек,
сборник японской поэзии и Гумилева, разделся
и сунул ногу в горячую воду, потом и другую,
облокотившись на край белой ванны, на дно потихоньку
сел и по грудь погрузился в горячую воду. Прекрасно!
Вытянул ноги вперед. Хорошо. Наслаждаюсь мгновеньем.
Первые пара минут - самый кайф, а потом потихоньку
сходит на нет этот кайф. Чтоб продлить его, можно порою
в ванну подлить кипятка, но потом постепенно уходит
кайф от горячей воды, и скорее из ванны наружу
выбраться хочется, и начинаешь усиленно мыться.
Но перед этим еще почитал я японских поэтов,
сидя распаренным в ванне. Когда б научиться мне хайку
тоже писать! Не получится. Надо родиться японцем.
Впрочем, на старости лет обязательно этим займусь я.
Вот ведь пишу же гексаметром. Греком себя не считаю.
Русскому все же поэту гексаметр ближе, понятней
в силу того, что есть четкий размер стихотворный, хоть в хайку
тоже он есть, но совсем там в другом затрудненье для русских.
Минимализм очень вяжется плохо с простором и духом
русским. Имею в виду только светскую нашу культуру.
Ибо в церковной себя в выразительных средствах умели
мы ограничить. Но все же и там отступленья известны.
Кстати, гексаметр выбрал отчасти еще потому я,
что моя родина Крым. И у нас еще греки доныне
в южных районах имеются. Предки же их населяли
юг территории Крыма так густо, что создали город,
и не один. В краеведческом нашем музее недавно,
глядя на утварь тех греков, что жили в Крыму еще в пятом
веке до эры Христа, вот к какому пришел заключенью:
вот предо мною сосуд для храненья вина и, возможно,
некий ремесленник-грек, просвещенный, читавший поэтов
и на пирушке с друзьями, их слух услаждая и Вакху
честь отдавая, вино из него наливал гостям в чаши.
Этот сосуд предо мной. Я могу его просто потрогать.
Времени толща пробита, оно испарилось как будто.
Что же мешает и мне обратиться к гексаметру так же,
как к этой чаше и утвари прочей я взор обращаю?
Нет ничего устаревшего в формах, где есть совершенство.
ГЛАВКА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Вышел из ванны, взглянул на часы и подумал, что скоро
надо в квартиру Ирины с Борисом пойти, чтоб собаку
их прогулять. Потому что в Германии Ира с Борисом.
Мне же дала порученье Ирина прогулки с собакой
на ночь свершать и кормить ее. Это не трудно мне, даже
есть удовольствие вечером в парке гулять возле дома.
Но перед этим, поскольку совсем уж стемнело, открою
и почитаю "Хазарский словарь", что могу уподобить
миру причудливых хитросплетений, подводному миру,
где есть кораллы, песок, жемчуга, всюду плавают рыбы,
плавно колышутся около входа в пещеру растенья,
напоминая возлюбленной волосы; мрак из пещеры...
Передвигаться там медленно можно, уж слишком все странно
и необычно. Как в сердце запала одна, скажем, фраза,
где говорится о женщине, чье постаревшее тело
было, как Павич сказал, ИСЦАРАПАНО ВЗГЛЯДАМИ... В этой