не то в любого интригана

и в шарлатана, в горлопана

она стреляла б неустанно,

покуда хватит барабана.

За то, чтоб Чарная Татьяна

цвела, как роща и поляна,

как пламенный цветок тюльпана

и здравствовала постоянно, —

сегодня рады несказанно

принять, конечно, не нарзана!

Я в день торжественный такой

начну, увы, чужой строкой —

на том стоял Борюня рьяно:

«Итак, она звалась Татьяна».

Когда-то был известен в мире

ансамбль «Ритм-пятьдесят четыре».

Был ритм шикарный и ударный,

и был в ударе Боря Чарный.

На сцене, в жизни он, неистов,

менял безжалостно солисток.

То были разные солистки:

тихони или скандалистки.

И все они любили Борю

и потому исчезли вскоре.

Но вот в районе фортепьяно

возникла Демина Татьяна.

Наш друг, за фортепьяно севший,

сиял, от счастья окосевший.

Я помню, пела нам Татьяна

про кукарачу-таракана

и про цветущие левкои и многое еще другое.

А Чарный, зря ее фигуру,

не попадал в клавиатуру.

И мне подумалось при этом:

отныне Боре петь дуэтом!

прошли года, но, как ни странно,

она — как прежняя Татьяна.

И нынче каждый посмотри: О!

Где был дуэт — там нынче трио.

Итог дуэта так чудесен:

вот Женька — лучшая из песен.

А это кто? Стройна, румяна?

«Ужель та самая Татьяна?»

(Так Чарный мне велел финалить).

А потому — пора всем налить!

Сударыня Танюша! Боря… сэр!

Живем мы с вами в годы грозовые

недавно развалился СССР,

того гляди, развалится Россия.

Слабеют узы, и за годом

вокруг идет один сплошной развод.

Разводится Россия с Украиной,

казалось бы, любимой половиной —

и нынче бомбы делят по суду.

С самой Россией развелись чечены,

узбеки отвалили и туркмены,

татары рвут подметки на ходу.

Пришел разлад и под кремлевский свод:

там насмерть разругались депутаты,

дал Хасбулатов Ельцину развод,

пора делить кремлевские палаты.

И вот: когда стал массовым развод,

и у людей и стран вошел он в моду —

у Бори с Таней все наоборот,

и их союз лишь крепче год от году.

Их дружбу не опишешь и пером!

Зайди во мрак гаражного массива

и полюбуйся, как это красиво:

когда опасность разлита крутом

и Боря жигуленка загоняет —

с какой его любовью охраняет

отважная Татьяна с топором!

Дни Ельцина, пожалуй, сочтены,

и нам бы надо, пользуясь моментом,

избрать Борюню-друга президентом,

в сопровождении, само собой, жены.

Я вижу: Вашингтон. Аэропорт.

Выходит Чарный. Он красив и горд.

Играют гимн. Ждут автомобили.

Борюню обнимает Клинтон Билли.

И вижу я, от радости чуть пьяный,

как Хиллари целуется с Татьяной.

И сладко мне: они — мои друзья,

ведь это наши Танечка и Борька!

Но что с собою нас не взяли — горько…

А впрочем, понимаю, что — нельзя…

Вновь сладко нам за свадебным столом,

но с временем попробуй-ка, поспорь-ка,

и горько нам, что столько лет прошло…

И горько нам, и сладко нам, и горько…

Мы так и говорим вам: «Горько! Горько!»

Товарищ Шварц! На счетчике — тридцать,

растут годов этажи.

Прошу, продолжайте спокойно бриться,

электробритвой не достанешь до жил.

Прошу вас, товарищ, унынье и стон

оставьте вашей одесской тете.

Жили на третьем, теперь на шестом,

значит, еще растете.

Жизнь — не Ташкент, но трясет и тискает,

душа порою бывает в загоне.

Товарищ Шварц, вы законный артист,

никуда не денешься, артист в законе.

Морозный эфир хрустит, как редис,

грустит в ожиданьи искреннем, истовом.

Кроме того, вы, товарищ — радист,

никуда не денешься, родился радистом.

Гоняй по коротким, крути колесо!

А если случится грызня и резня —

шуруй по эфиру экстренный СОС —

как собаки, на выручку примчатся друзья.

Эфир равнодушия, как стенку, пробей!

Пусть в сердце пульсирует твой передатчик!

А если вылетит не тот воробей,

клянусь: мы будем носить передачи.

Пусть голос пробьется, и, как ни глуши,

не расплескавшись в мечтаньях бессонных,

пусть дистанция вашей души

работает круглосуточно на всех диапазонах!

Бывают в пьянках перепои,

а в стуках сердца — перебои.

Дома бывают с перекосом,

а дни рожденья — с переносом.

Раз можно день переносить,

то отчего б, над рюмкой свесясь,

не взять и не вообразить,

что переносим также месяц?

Зачем в январь? Зачем в мороз

ты родился, не понимаю?

Тебя мы сдвинем в месяц роз,

в район грозы в начале мая.

Но если месяц сдвинут так,

чтоб нас устроили погоды,

не значит ли, что год — пустяк?

Давайте, сдвинем также годы.

Какой там год? Тридцать седьмой?

Ты родился, а кто-то помер…

Жестокий год. Но, боже мой,

кто нам мешает сдвинуть номер?

Год сорок первый? Нет, не тот.

Сорок седьмой? Он был голодный.

Гори, сорок седьмой, огнем.

Пятьдесят третий? Превосходный!

Но если ты родился в нем,

тебе сегодня девятнадцать,

и, значит, надо призываться.

Шестидесятый? Кукуруза,

и, не жалея кулака,

Хрущев доказывал Союзу,

что можно жить без молока.

Шестьдесят третий? Год примерный.

Но если ты родился в нем,

тебе б сегодня в пионеры

реально угрожал прием.

Короче: сколько ни трудиться,

не отыскать удачный год,

в котором мог бы ты родиться

без тягот, вздохов и забот.

Не календарь, а наважденье!

Ну, что ж, давай, решим тогда,

что отнесем твой день рожденья

в еще грядущие года

Итак, еще он не родился…

Кого же поздравляю я?

Как среди нас он очутился?

Откуда у него семья?

Непостижимы тайны эти.

Покров да будет ли с них снят?

Быть может, в прошлом наши дети

нам будущее объяснят.

Мы уважаем Сименона,

но любим Шмерлинга Семена.

Достойно он пронес знамена

от… допускаю, что от Дона

и до железного бетона

Берлинского укрепрайона,

а приказали б — неуклонно

пронес бы он их до Тулона

и далее до Лиссабона,

а надо — и до Вашингтона!