Чьи-то музыки напрасно бесятся,

завлекая, грохоча, маня.

Ты моя единственная песенка,

вечная мелодия моя.

Мое счастье от одной тебя зависимо,

потому прошу от всей души:

будь всегда пиано-пианиссимо,

ну а форте-фуриозо приглуши!

И еще одна мольба — не выдуманная,

выстраданная вполне:

свои песни посторонним индивидуумам

ты не пой, красавица, при мне.

Пусть тебе не будет это странно:

дело в том, что яростно любя,

даже к магазинчику «Светлана» —

и к тому ревную я тебя…

Я от пения — надежно застрахованный.

До чего обидно, черт возьми!

Я вложил бы Моцарта с Бетховеном

в самое простое до-ре-ми.

Но хочу, чтоб ты, родная, знала:

я намерен творчески расти,

робость одолею я к финалу

жизненного своего пути.

Вот когда начнут смыкаться глазоньки

у могилы зябкой на краю,

я тебе чего-нибудь из классики

твоего любимого спою!

У нас осенние ветра

гремят мощней органного хорала —

ты

за горами

и за Гаграми

на жаркой гальке загорала.

У нас на лицах

бледность плавает,

в квартиры прячемся мы

день-деньской,

а ты приехала

мулаткою,

и в тыщу раз черней

гогеновской.

Мы порошками дышим мятными

и слабым запахом лекарства,

а ты пронзаешь ароматами

хмельного,

южного лукавства.

Смугла, легка,

ты смотришь иначе,

ты черноморским ветром

вымыта,

ты чайка с юга,

ты чаиночка

в стакане

северного климата!

Дорогая Светлана Ивановна!

Вы сегодня такая красивая,

как повторно рожденная заново,

как украденная грузинами!

Я от дикого приступа ревности

буду пить все подряд.

Пусть ученые еще с древности

«Вредно пить» — говорят,

я открытие сделал железное

будут медики поражены:

для здоровья мужа самое полезное —

выпить за здоровье жены!

Со мной творятся странные дела:

который день мне все тревожней снится

кромешная чернеющая мгла

над нашею прославленной столицей.

Я вижу: в чреве высохших болот,

в торфяниках, мохнатых и дремучих,

рождается и пущен в оборот

мильярд частиц, горячих и летучих.

От духоты нещадной обомлев,

поникнув безнадежно, некрасиво,

стоит Москва. Она стоит во мгле,

как Уэллсом предреченная Россия.

Гостям приезжим не узнать лица:

знакомый облик незнакомо страшен.

Ни зелени Бульварного кольца,

ни знаменитых белым камнем башен

не разглядеть… А как была мила!

И в этот миг перо остановилось,

и понял я, откуда эта мгла

в мое воображение явилась.

Где жир трещит, от жара обнаглев,

где гонит газ свои свои огни косые,

стоит жена. Она стоит во мгле,

как Уэллсом предреченная Россия.

Нам дата именинная нужна,

чтоб разглядеть с надеждой и тревогой,

что может быть красивою жена,

веселою, счастливою и строгой.

Спасибо дням рожденья! Раз в году

я при гостях, в нарядном помещеньи,

к ногам твоим смиренно припаду

с невнятными словами о прощеньи.

Я говорю: «Прости. Благодарю.

Благодарю воистину покорно.» —

и строчки эти скромные дарю,

как веточки любви, ожившие повторно.

Когда б я холостым остался,

что было бы теперь со мной,

кто знает, где бы я скитался,

имел бы где-то дом родной?

За этот дом, за стены эти,

теплей которых в мире нет,

благодарю тебя, мой Светик,

благодарю тебя, мой свет!

Когда б я холостым остался —

имея крепкий аппетит,

кто знает, как бы я питался?

Ведь нынче страшен общепит.

За то, что я не на диете,

за ужин, завтрак и обед

благодарю тебя, мой Светик,

благодарю тебя, мой свет!

Когда б я холостым остался,

когда б остался холостым,

кто знает, с кем бы я спивался,

быть может, с Лялиным самим?

За то, что не упал в кювете

и явных переломов нет,

благодарю тебя, мой Светик,

благодарю тебя, мой свет!

Когда 6 я холостым остался,

была б иной судьба твоя,

тебе бы лучший муж достался,

а так тебе достался я.

За то, что жизнь в таком дуэте

достойно терпишь столько лет,

благодарю тебя, мой Светик,

благодарю тебя, мой свет!

Счастливый вытянул билетик

считаю я — на много лет.

Люблю тебя, как прежде, Светик!

Не гасни никогда, мой свет!

Есть домик знаменитый на Ленина-Московской,

он и сейчас стоит там, где много лет стоял,

его воспел когда-то чудило Маяковский,

он в этом доме в ванне литейщика купал.

Вот в этом самом доме, где в самом деле ванны

отроду не бывало, жила одна семья,

в семье той вырастала красавица Светлана,

я вам о ней всю правду поведаю, друзья.

Начнем, что ейный папа был верным коммунистом,

и мама тем же членством всю жизнь была горда.

Но странно, что при этом трудились бескорыстно —

такие коммунисты случались в те года.

При ихнем положеньи могли бы жить иначе.

Упущено такое… Берет, ну, просто, злость:

ни денег, ни машины, ни персональной дачи…

И это ихней дочке, увы, передалось.

А дочка вырастала со слухом и талантом

и в школу десьтилетку отправлена была,

и там ее взрастили отменным музыкантом,

в консерве довершила она свои дела.

Там красного диплома добилася Светлана,

могла остаться дома — ее не удержать,

романтики отведать умчалась к океану,

а может, и к японцам решила убежать.

Но во Владивостоке, о том сказать пора бы,

романтика приелась, хоть славно шли дела:

икра осточертела и надоели крабы,

уральская картошка обратно позвала.

И здесь судьба свершилась: в училище Чайковском