Капитану Бродерсену было бы и наплевать, но на его репутацию бросало тень то обстоятельство, что именно за этот год у него в доме она так распустилась. Пришлось ему испытать и горькое унижение, когда однажды он встретил на улице хромого и пьяного фармацевта и у того из нагрудного кармана свешивался шелковый китайский платочек, тот самый, что он купил в 1887 году за свои кровные.

Много труда стоили ему предотъездные сборы, но тут Лолла снова взялась за ум и хорошо ему помогала. Они собирали, укладывали вещи, и дел у них было полно, так что на разговоры почти не оставалось времени. Полюбопытствовав и услышав от него, где именно он снял себе комнату в мансарде, она одобрительно кивнула, что, мол, место там хорошее.

— Ну как, мы всё собрали? — спросила она.

Он считал, что все. Для тех вещей и предметов, которым не нашлось места в новом жилье, он снял сарай, а всю живность с маяка распродал. Остались после него только декоративные кусты, посаженные матерью Абеля. Сажала их она десять лет назад, еще до того, как заболеть, теперь же она умерла, ну а кусты остались. Бродерсен покачал головой, что с ними делать? Уж конечно он не получит возмещения от нового смотрителя.

И тут они с Лоллой расстались, сказав друг другу на прощанье: «Спасибо за компанию».

Жизнь в городе сложилась удачнее, чем он мог предполагать. Он написал Абелю, что снял себе комнату в мансарде и обставил ее собственной мебелью — кровать, стол и несколько стульев, точь-в-точь как выглядела его спальня на маяке. Он ничего не готовит, ест всухомятку, а обедает на стороне. Главное, уложиться в пенсию, писал он сыну.

Теперь его жизнь протекала без особых событий, но зато и без трудностей. По утрам — прогулка до рыбацкого причала, когда там пристают лодки с макрелью. На кладбище ему надо было приглядывать за могилами обеих жен, как того требует обычай. После обеда — хорошенько выспаться. Порой он встречал в городе какого-нибудь знакомца, отставного шкипера, который так же слонялся без дела, как и он сам. Шкиперов этих было изрядное количество — Кьербу, к примеру, и Крум, и еще Тенгвальд, и Рибер Карлсен, отец богослова. Если встречался Кьербу, это, пожалуй, было лучше всего, Кьербу уже столько годков прожил на этом свете, что почти ничего не смыслил, и разговор с ним совершенно не утомлял.

Вместе они прогуливались до маленького парка и по дороге беседовали. Устав, присаживались на скамейку. Хорошо, когда можно отдохнуть. Все они были так полны одиночеством и старостью, так дряхлы, что уже почти начали умирать. Кьербу — тому и вовсе перевалило за семьдесят пять.

Тем для разговора особых не было, кроме общих знакомых по морской жизни, старых капитанов, отошедших от дел: вот один из них, например, лишился своей собаки, к которой был очень привязан, а другому пришлось продать свою долю в пароходе, чтобы как-то прожить. Другой — это был Рибер Карлсен, ну тот, что послал своего сына изучать теологию. Через какие-то трудности им всем пришлось пройти. Вообще-то Норем только для форсу гулял по городу с собакой. Ведь не родился же он с собакой, а был обыкновенный, простой человек, вот как ты да я.

— А чем болела его собака?

— Она была слишком старая.

— Значит, он завел себе новую?

— Вот уж не могу сказать. Когда я говорил с ним последний раз, он еще раздумывал.

Какая-то женщина натянула веревку между деревьями в парке и развешивала на ней белье. Права такого у нее не было; и они принялись обсуждать эту тему. Дамские панталоны висят средь бела дня, являя миру нескромный разрез. Оба сделали вид, будто не смотрят в ту сторону, а про себя задавались вопросом, что это за женщина, которая позволяет себе так осквернять парк. Ничего не скажешь, белье у нее красивое и белое, но они смотрят мимо панталон, на наволочку, висящую рядом, словно у нее Бог весть какой необычный фасон, с четырьмя углами.

Потом все-таки не выдерживают.

— Хоть бы панталон этих здесь не было, — сказал Кьербу.

— А я на них и не гляжу, — ответил Бродерсен.

— Как же не глядеть-то, когда они висят?

— Да, ты у нас всегда был мастак по этой части.

— Мастак не мастак, а не свел, как ты, в могилу двух жен. Ха-ха-ха!

— Твоя правда, зато сколько ты детей настрогал, полдюжины или целую дюжину, свинья ты эдакая!

Все сплошь дружеские подковырки. Они выхваляются друг перед другом, делают вид, будто еще куда-то годятся.

— Давай о другом, — говорит Кьербу. — Ты читал про шторм в Атлантике?

— Нет.

— Где ж тебе, ты ведь у нас ударился в религию. Ты небось читаешь только «Благую весть».

— Я и ее не читаю, у меня нет денег выписывать газеты.

— А на что ты бережешь деньги?

— На место последнего упокоения на кладбище.

Поразмыслив над его ответом некоторое время, приятель говорит:

— Ты еще можешь долго прожить.

Молчание.

Собака проходит мимо, обнюхивает дерево и поливает его. Пусть, конечно, поливает, но как раз под деревом растет кустик одуванчиков с роскошными цветами, и шмель направляет свой полет прочь от одуванчика. Собака завершила свои дела, трусит дальше, принюхивается, находит очередное дерево…

— Разное болтают, — говорит Кьербу, — у тебя нет денег на газету, а банки набиты твоими деньгами.

Бродерсен, с досадой:

— Ну и скотина же ты.

После чего оба выдыхаются, на большее у них не хватает ни ума, ни познаний. Если день теплый, они начинают, сморщившись, клевать носом.

Ни с того ни с сего, чтобы скрыть, что он задремал, Кьербу говорит:

— А у тебя есть чем промочить горло, если я ненароком загляну когда-нибудь к тебе?

— У меня, промочить? Да я каждый день благодарю Бога, если найду чего пожевать.

— Я просто так спросил.

— Я только что поставил новые подметки на башмаки, и мне это влетело в четыре кроны.

— Да, деньги текут как вода. Вот я тоже на прошлой неделе смазывал свою лодку.

— А у меня и лодки-то больше нет, — отвечает Бродерсен.

— Ну да, ты все свои лодки обратил в деньги.

Бродерсен пропускает его слова мимо ушей и говорит:

— Мне бы пора волосы подстричь, но дело терпит. Ты ведь знаешь, сколько они за это сдерут.

Утомясь, они снова погружаются в дремоту.

Смеркается, ветерок пробегает по деревьям, и листья ясеня издают шелковистый шорох. Безграничное одиночество, только порой вспорхнет какая-нибудь пичуга.

Через несколько минут оба просыпаются, и уж конечно никто из них не спал. Они слегка посвежели после отдыха и могут возобновить разговор. Начинает Кьербу:

— Ума не приложу, зачем Норему собака.

— Верно, — поддакивает Бродерсен.

— А ты помнишь того, в Бревике, который загнал свою лодку и на эти деньги купил себе попугая, чтоб сидел у него на плече?

Бродерсен только головой покачал на такую дурость.

— Мне теперь кажется, что всего лучше иметь как можно меньше такого, о чем надо заботиться.

— Я слышал, ты продал моторку таможеннику Робертсену?

— Моторка-то была не моя, я отправил деньги Абелю.

— А зачем Робертсену моторка?

— Действительно, зачем ему моторка? У него и так есть две лодки.

— Он когда-то ходил у тебя в штурманах.

— Я помню.

— А потом подался в таможенники.

— Думаешь, я не знаю. Да я его каждый день вижу. Но чтобы три лодки…

Но из Кьербу уже выветрилась вся живость, он втягивает голову в плечи, зябнет.

— Мы так и будем здесь сидеть? — спрашивает он.

— Нет, — отвечает Бродерсен и начинает медленно приподниматься.

Его приятель наконец тоже встает и зевает.

— Я бы не прочь очутиться дома, — вздыхает он. — Дорога-то неблизкая.

Бродерсен, который пятью годами моложе:

— Для меня это не расстояние.

— Я ж тебя не прошу, чтоб ты меня нес на руках.

Так они перекоряются по дороге домой и тем немножко подбадривают друг друга.

Кьербу:

— Сдается мне, ты заходишь в кильватер.