Меламед быстро собрался, и они укатили в аэропорт.

К радости Цесарки, самолет опаздывал на полтора часа; приедут дети Янкеле, и кончатся все исповеди, при них по душам не поговоришь, а ведь за шестьдесят лет разлуки у каждого скопилось столько, что года мало, чтобы все друг другу выложить. Аба предложил вернуться в гостиницу или подъехать в Понары — от аэропорта до мемориала рукой подать, его форд так знает дорогу, что сам, без водителя довезет, но Меламед отказался от Абиного предложения.

— Твоих тоже там убили? — спросил он.

— Отца и мать — в Каунасе. На девятом форту… А братьев — в Эстонии, в Клоге замучили. Лежать бы и мне в каком-нибудь эстонском рву, если бы за два дня до войны отец не послал меня в Паневежис к кожемяке-караиму за товаром. Послушай, — вдруг оборвал он свою историю. — Чего это мы с тобой в этом душном зале толчемся? А не махнуть ли нам по Минскому шоссе в какой-нибудь соснячок. Подышим хвоей, земляничку поклюем и к самой посадке вернемся.

— Что ж, неплохая идея. Поехали!

Форд-транзит плавно вырулил со стоянки, на которой грудились машины с заманчивыми, не то из железа, не то из латуни, вычеканенными зверьми и птицами на капоте, и зашуршал по свежеуложенному, еще пахнущему смолой асфальту.

Сосняк был старый. Под ногами, словно на огне, потрескивал валежник. Аба, как заправский следопыт, шел впереди, а Меламед плелся сзади.

— Мы не заблудимся?

— Это, тебе, Янкеле, не Рудницкая пуща, — прыснул Цесарка и, не давая маловеру Жаку опомниться, в продолжение начатого в гостинице разговора выдохнул: — Это правда, что у нас, у евреев, не биографии, а судьбы? Ты меня слушаешь?

— Да, да, — машинально ответил Жак, хотя слушал он Цесарку рассеянно, не в силах сосредоточиться на чем-то другом, кроме как на опаздывающем рейсе из Амстердама. Сказали, что самолет задерживается из-за нелетной погоды. Но как знать — может, с ним, не дай Бог, что-то произошло… Ломается мир, ломаются самолеты…

— Слушай, слушай… — подогревал интерес Жака к своим злоключениям Аба. — Кроме тебя, мне уже и рассказывать-то некому… Казармы под Паневежисом бомбят, евреи из города драпают, а я сижу у кожемяки и наворачиваю чебуреки, кебаб… А что дальше делать, ума не приложу. Думал, думал и застрял. Кожемяка — звали его Иосиф — и говорит мне: "Останься, Абка, у нас, только носа никуда не высовывай, немцы тут же тебя укокошат. Будешь для всех Галькиным женихом… караимом из Тракай… Раецким… глухонемым от роду и немного того… с комариками в голове. Ни с кем ни слова… Му да му… Как корова. Коров никто не трогает..." Я совсем растерялся. Не соглашаться? Лезть в петлю? Сам понимаешь, для сохранения жизни не то что коровой — камнем станешь… пнем…Ты меня слушаешь?

— Слушаю, слушаю…

— У тебя, Янкеле, под ногами земляника, а ты ее топчешь, как дикий кабан, — пристыдил однокашника Цесарка. — Тебе что — лень нагнуться? Так и быть, я за тебя их сорву. Ягодки-красавицы! Сами в рот просятся. Так вот, превратился я, стало быть, с легкой руки Иосифа в женишка этой засидевшейся в девках Гальки, поскольку другого караима для его дочери в округе не нашлось. Даже свадьбу для блезиру справили. Песни ихние пели, плясали. А после я как законный муж мало-помалу, ясное дело, принялся и свои супружеские обязанности исполнять. Не весь же мой организм при немцах замолк. Исполнял, исполнял, и к концу войны у нас с Галькой уже было двое мальцов — Леон и Вениамин. Я чувствую, Янкеле, что не это у тебя сейчас на уме… Да ты не волнуйся — прилетят, прилетят. Дыши поглубже, дыши! Наш паек воздуха уже кончается, а новый Господь Бог вряд ли выдаст. Мы уже как та стершаяся покрышка — еще один пробег, еще два и — ш-ш-ш-ш — стоп…

Цесарка спешил выговориться — шутка ли, без малого шестьдесят лет не виделись, только недавно нашли друг друга и разок-другой по телефону перемолвились, а за такой срок шесть раз и умереть и воскреснуть можно. Аба, наверно, еще долго потчевал бы однокашника своими рассказами, но пора было возвращаться в аэропорт. Не успели они подъехать к стоянке и выключить мотор, как из громкоговорителя донесся голос диктора: "Уважаемые пассажиры, самолет Литовских авиалиний из Амстердама совершил посадку в аэропорту Вильнюса…"

— Прибыли, — подтвердил Цесарка и спросил:

— С чего, Янкеле, завтра начнем — с Понар или, может, сперва в Людвинавас махнем?

— Посоветуюсь с ребятами, — сказал Меламед. — Сейчас не мы рулим, а они…

— Понял, — неожиданно сник Цесарка. — Сейчас у детей вожжи, а у отцов от их езды — мороз по коже. Ну ладно, куда прикажут, туда и поедем… Если поедем…

— Почему ж не поедем? Договор дороже денег.

— Договор договором. А вдруг забракуют?

— Машину?

— Водителя. Скажут — слишком стар для руления… Молодого подыщут. — И, не дожидаясь ответа, Цесарка быстро и взволнованно бросил: — Но я, чтоб не сглазить, на здоровье не жалуюсь. И зрение у меня отличное… недавно у профессора проверялся… Десять лет езжу, и должен тебе сказать — ни одной царапины…

— Ладно, расхвастался, — успокоил его Жак. — Тут автотранспортом командую я.

Пассажиров было мало, и, как только они после паспортного контроля и получения багажа стайкой выплыли к встречающим, по-соколиному зоркий Цесарка тут же вычислил Жаковых близнецов, хотя раньше их в глаза не видел: поражала одинаковость роста, походки, прически и одежды братьев; джинсовые куртки и фирменные кеды только подчеркивали ее; сзади с зачехленными теннисными ракетками, вразвалку, в шортах и в майках с изображением чемпиона Уимблдонского турнира Андре Агасси шли внуки Меламеда. Казалось, вся мужская поросль семьи выбралась в Литву не на поминки, а на спортивные соревнования.

— Карета подана, — сказал Меламед, обняв и расцеловав всех подряд, даже невесток, не избалованных поцелуями и объятьями свекра.

Беатрис и Мартина вынули из сумочек пудреницы, на ходу попудрили разрумянившиеся во время полета щеки и, одаривая неизвестно кого неживыми телевизионными улыбками, двинулись вслед за Цесаркой, впрягшимся в груженные доверху тележки, к форду.

— Прошу любить и жаловать, — промолвил Меламед, когда все сели в машину. — Наш поводырь — Аба Цесарка.

— Очень приятно, — за всех ответил Эли, но водителю никого по имени не назвал.

— Это — Эли, а это — Омри, — поспешил загладить неловкость Жак. — Мои невестки: Мартина, Беатрис. Внуки: Мендель, Шимон.

— Скорее бы в гостиницу и под душ, — простонала Беатрис.

Цесарка включил мотор, и через минуту форд чиркнул колесами по асфальту.

— Жены и детишки изъявили желание после дороги отдохнуть. Да и нам, чего греха таить, не мешает на часок-другой приклонить голову, — уладив в регистратуре все дела с миловидной Дианой, произнес Эли. — Встретимся, пап, за ужином.

За ужином так за ужином. Жак возражать не стал. Он не собирался требовать, чтобы они следовали его прихотям, был готов ко всяким неожиданностям, даже самым непредсказуемым. Мало ли чего могут родственнички отчебучить. Невестки, чего доброго, заупрямятся, и никуда из Вильнюса не поедут, будут ходить по магазинам и галереям, охать при виде какого-нибудь замшелого монастыря, возить Менделя и Шимона куда-нибудь на тренировки — недаром же они прихватили с собой ракетки. И как бы в подтверждение его опасений Эли, перед тем как расстаться до ужина, обратился к отцу с просьбой:

— Как ты, пап, знаешь, мы с Эдгаром не большие знатоки древнего литовского языка, вернее, мы на нем ни бэ ни мэ… Не можешь ли ты нам помочь?

— Помочь? Чем?

— Узнать у здешней принцессы Дианы, где тут у них платные корты, чтобы мальчики могли мячики покидать.

— Сделаем, — с наигранным энтузиазмом пообещал Жак.

Внуков можно понять, не мотаться же им две недели подряд со взрослыми от могилы к могиле; корты, конечно, интереснее, чем кладбища и панеряйские рвы — там мячики не покидаешь.

— Если тебе, пап, тяжело, могу, в конце концов, и сам спросить, — уловив в голосе отца досаду, процедил Эли, — по-английски принцесса говорит с сильным акцентом…