Славка в ответ неопределённо бормотал. После прошлогоднего скандала с Юркой Зыряновым и завучем Ангелиной ходить в коротких штанах он стеснялся. Во время каникул ещё туда-сюда. Но в школу… Здешним ребятам хорошо, они привыкли, а ему всё кажется, что найдётся какой-нибудь тип вроде Зырянова и поднимет злорадный крик… Но признаться в таком своём страхе Славка тоже стеснялся и отговаривался как умел.

Однако завтра не отговоришься. Не идти же в школу в измочаленных джинсах с кожаной заплатой на заду или в продранных на коленях «трениках»…

Сумрачно размышляя о неотвратимости судьбы, Славка вернулся к маме с коричневым пузырьком.

— Садись и давай ногу, — велела мама. — Убедительная просьба не пищать и не дёргаться.

— Не буду я дёргаться, — хмуро сказал Славка. Он вспомнил, как верещал на улице толстый мальчишка. Не хватало ещё и ему, Славке, так же завопить.

Ватка в маминых пальцах набухла почти чёрным йодом. Р-раз! — от колена до щиколотки прошла по царапине коричневая полоса. Славка часто задышал, но даже не зажмурился.

— Больно?

— Больно, — сказал Славка. — Но наплевать.

— Зачем выражатъся так энергично? Впрочем, если, как ты говоришь, «наплевать», давай для верности ещё раз. Мало ли какие тут микробы…

Мама примерилась, чтобы снова смазать царапину. Но тут, спасая Славку, звякнул в коридоре колокольчик. От него к рычажку на калитке тянулась проволока.

— Я открою, — поспешно сказал Славка и выскочил во двор.

Он думал, что вернулась баба Вера. Но это была не она.

Пожилой почтальон принёс телеграмму. Попросил расписаться. И опять у Славки тоскливо засосало внутри: при жидком свете уличного фонаря он разобрал на бумажной полоске печатные буквы:

«УСТЬ-КАМЕНСК…»

Телеграмма была маме. Не Славке. Ни в коем случае не имел он права совать в неё нос. Однако такой жгучей сделалась тревога, что Славка остановился под яркой лампочкой у крыльца. Воровато отогнул край телеграфного бланка.

Все строчки прочитать он не сумел, но подпись увидел…

Славка молча отдал маме телеграмму, ушёл в свою комнатушку и залез в постель.

Было ещё рано, и спать не хотелось. Но Славка выключил свет и натянул на голову простыню. В душной темноте завертелись, запрыгали беспокойные мысли.

Когда улетали из Усть-Каменска, Славка поверил, что всё, точка. Прошлое не вернётся. Но миновала неделя — и вот, телеграмма. Будто бесконечно длинная злая рука протянулась за Славкой и за мамой.

Славка съёжился под простынёй. Хочешь не хочешь, а лезли в голову воспоминания об Усть-Каменске.

…Там были спокойными лишь первые дни. А когда Славка пришёл в школу, сразу стало ясно: хорошей жизни не будет. В том же классе, в четвёртом «А», оказался Юрка Зырянов. Они с тётей Зиной переехали в Усть-Каменок ещё давно. В каком-то классе, во втором или третьем, Юрка посидел два года, и теперь они со Славкой сравнялись.

Юрка узнал Славку сразу:

— Семибратик-семицветик, мамина кисточка! Какое счастье… — Он обвёл красным языком тонкие губы, словно облизнулся от удовольствия. — Смотри-ка, в адмиралы записался! Здравия желаю, ваше превосходительство!

У Славки на школьную курточку были перешиты пуговки от джинсового костюма.

Из-за этих пуговиц Юрка больше всего издевался над Славкой. И Юркины дружки издевались. Сколько прозвищ они Славке надавали! Хватило бы на весь морской флот.

И если бы только прозвища! И подножки, и щипки всякие, и рисунки на доске. И ухмылки из всех углов…

Надо было сразу дать им в ответ как следует! Славка боялся сначала. Но если у тебя за душой паруса, нельзя бояться до бесконечности.

Однажды на перемене Славку взорвало, как гремучую ртуть! Он, всхлипывая от ярости, кинулся на Юрку. Того загородили дружки.

— Шкура… — сказал Славка Зырянову. — Один на один душонки не хватает?

Юрка ухмыльнулся:

— В школе драться нехорошо, нельзя учителей расстраивать. После уроков — наше вам, пожалуйста. За гаражами.

И Славка пришёл за гаражи. Он трусил отчаянно и всё же пришёл. Потому что не было выхода. Но едва он встал против ненавистного Зырянова, как отовсюду слетелась Юркина компания. Славку закатили в сухой бурьян, зажали рот, набили в волосы репьёв, надавали пинков и разбежались, хохоча и подвывая.

Славка на целые сутки будто закаменел от ненависти. А на другой день в начале первого урока молча врезал Юрке по физиономии тяжёлой коробкой с акварелью. Но драки опять не случилось. Случилось классное собрание, на котором долго ругали Славку, а классная руководительница предложила снять с него на месяц пионерский галстук. Галстук не сняли (попробовали бы только!). Вмешалась вожатая и объяснила, что делать этого нельзя. Кроме того, она сказала, что Юра Зырянов тоже виноват. Семибратов — новичок, и Зырянову с товарищами следовало поскорее приобщить его к коллективу.

Юрка скромно кивал и соглашался. Он был подлый. Видимо тёти Зинино воспитание приучило его к изворотливости. Он сказал, что прощает Славку за утренний случай (вот гад!), а после собрания опять подкараулил его с дружками…

Про эти дела наконец узнала мама.

— Почему у тебя в каждой школе истории?

— Не в каждой…

— Срежь ты в конце концов эти пуговицы, если из-за них столько несчастий!

Славка не срезал. Потому что это была память об озере и «Трэмпе». Потому что, если срежет — значит, совсем струсил. Потому что, если срежет — Юрка обрадуется, а потом найдёт другую причину для насмешек.

— Разве в пуговицах дело… — сказал Славка маме.

— Дели в том, что ты не умеешь ладить с другими мальчиками. Учительница говорит, что ты ведёшь себя вызывающе. Не хочешь найти с классом общий язык.

— Это они не хотят. Я никого не трогаю…

— А ты попробуй подружиться.

— Как?

— Ну, позови Юру Зырянова с ребятами в гости. Покажи свои книги, фильмоскоп…

— О господи… — сказал Славка.

И всё продолжалось. Утром он шёл в громадную гулкую, похожую на вокзал школу и то воевал там, то плакал. Потом шёл домой по городу Усть-Каменску и ненавидел его улицы.

На улицах было два цвета: грязно-белый и чёрный. Грязно-белыми были многоэтажные коробки домов, обледенелый снег, подёрнутое дымкой зимнее небо. Чёрными — голые деревья, окна, заборы, телеграфные столбы, провода и трамвайные рельсы. И комья застывшей земли на пустырях. И клетки недостроенных зданий. И угольные кучи у котельных… Словно кто-то нарисовал всё на пыльном ватмане мутной тушью.

Может быть, для других это был хороший город, счастливый город. И даже разноцветный. Для тех, у кого была радость. У Славки радости не было. В школе её не было и дома — в больших комнатах с блестящей мебелью, которая называлась «гарнитур».

Мама и Константин Константинович ссорились. Сначала нечасто. Незаметно и сдержанно, когда думали, что Славка их не слышит. Потом — чаще и откровеннее. Константин Константинович уже не болтал со Славкой и не рассказывал о путешествиях. Он частенько приходил домой поздно, сердито разматывал шарф н укрывался в своей комнате. В это время у него бывали блестящие, как у больного, глаза и красное лицо.

Мама, неприятно ровным голосом спрашивала, где и с кем он задержался. Константин Константинович отвечал, что у него много работы. Мама смеялась ненастоящим смехом и говорила, что это прекрасная работа, если там каждый вечер угощают коньяком.

Иногда у мамы были заплаканные глаза.

Однажды Славка вернулся из школы и услышал, как Константин Константинович кричит. Он кричал маме такие слова, что Славку будто лицом ударили о тёрку. Он, как был в мокрых ботинках, шагнул в комнату и громко сказал:

— Не смейте кричать на маму!

Константин Константинович бешено глянул на Славку, сцепил пальцы, словно переломать их решил, и сказал маме:

— Ну вот что… Я в воспитание твоего наследника не лезу. Пусть он не лезет в мои дела.