— Ну, как ваша тётка? — спросил он, осматривая шикарную бороду Пукесова, выросшую чудесным веером под самым подбородком. — Всё лунные ванны с тёткой принимаете?

Пукесов повёл глазами; он отличался особой вихлявой красотой; он почитывал Фрейда и, по слухам, будучи в отпуску, ставил себе голос, чтобы нравиться девушкам и начальству.

— Никакой тётки и не было, — изысканно возмутился он. — А если бы и была какая замневеста, то это отнюдь… Как-никак, мы живём один раз. — Он не испугался Мароновского лица и нахально прибавил — Лично я не верю в загробную жизнь.

— Ну, знаешь туркменскую поговорку: если двое скажут, что ты пьян, — ложись в постель, — улыбался Маронов. — Так вот, велю тебе: завтра в шесть пойдёшь в Кара-Кумы. Участок твой на тринадцать километров к югу от Сухры-Кула. Езжай и орудуй во всю мощь твоей силы и красоты!

Пукесов мигнул, как бы говоря: ладно, крути, от беспартийного слышу!

— Знаете, главное дело и бабцо-то пустяшное. — Он не прочь был, видимо, сообщить имя и адрес своей партнёрши; ещё недавно он не удивился бы такому же предложеньицу от своего подчинённого. Но начальство молчало, и Пукесов разумно свернул в сторону. — Кстати… я хотел поговорить с вами, товарищ Маронов. В учрежденьи, когда выделяли меня на саранчу, говорили — правда, довольно смутно — о командировочных и сверхурочных. Я просил бы вас, товарищ Маронов, подтвердить мою работу у вас в отряде… там накопилось уже достаточно!

— Вы удивительно аккуратны, ничего не забудете, — сквозь зубы и багровея сказал чусар и подумал, что если он сейчас же, немедленно не плюнет Пукесову в физиономию, то ему придётся каяться весь век. Губы его скривились.

— …Вы не идёте завтра в Кара-Кумы, товарищ Пукесов. Двадцать суток ареста.

Тот уходил почти весёлым, этот прохвост; он имел точное представление о Кара-Кумах этого времени года, и под арест сел как-то уж слишком незамедлительно; он обожал сейчас казённую, воображаемую кстати, решётку, из-за которой не вправе была его вырвать никакая общественная повинность.

Так, с применения пятьдесят шестой статьи Уголовного кодекса, началась та деятельность Маронова, за которую он получил прозвище неистового чусара, — аляли Маронов.

Он прогадал всё-таки, сердеведец Пукесов. Маронов раскаялся в своей жестокости, и на рассвете, разбудив арестанта, красноармеец вручил ему, потрясённому, лопату и флягу: Пукесов отправлялся в пески рядовым рабочим отряда. Ещё в большей степени, нежели яды и железо, ощущалась нехватка в героях и статистах для этой трагической эпопеи. Огромная протяжённость саранчевого фронта требовала целых полков, а республика располагала лишь полудобровольческими ротами. Самые условия момента вызвали к жизни те чрезмерные меры, которые не применялись со времён гражданской схватки, и только они помогли Туркмении защитить свой труд и насущный хлеб.

Вслед за шестидесятипроцентной мобилизацией областных профсоюзов на фронт были кинуты безработные и торговцы; большинство этих последних немедленно объявилось кишечными больными, но Акиамов пригрозил, что будет вставлять им желудочный зонд для проверки, и это психологическое лекарство излечивало самые застарелые колиты в кратчайший срок. Рынки опустели, со складов сняли сторожей, но и красть было некому. Верховный чусар, наделённый соответственной властью, разрешил призвать и учительство. Словом, к середине лета в противосаранчёвой армии так или иначе находились все — кроме милиции, уголовного розыска, смены рабочих на электростанции и ещё боенских рабочих; могучий невод мобилизации не пощадил даже аптек. Пограничные части с самого начала кампании вели всю разведывательную работу по расположению и передвижению кулиг, но всё чаще теперь к комбригу Туркменской поступали телеграфные просьбы выделить то сорок, то вдвое красноармейцев на ликвидацию прорывов. Рабочий день удлинился на два часа, отпуска были приостановлены, в исполкомах велись дежурства круглые сутки, и никто не удивился бы в тот месяц декрету, что и чёрная туркменская ночь отменяется отныне.

Не щадя себя, Маронов не щадил и людей, лишь бы заткнуть во-время эту саранчёвую хлябь. Бойцы отправлялись в зной с двухведёрными бочатами, которые рассыхались тотчас же по опустошении; Маронов взял на Учёт все бурдюки в округе и уже протягивал руку за глиняными кувшинами дехкан. Даже и во сне слышался ему этот хриплый шопот живых: «Воды, Маронов, воды, дьявол…» Он добился у Акиамова позволенья обязать каждое дехканское хозяйство доставить ему по фунту выкопанных из земли кубышек. Сверх того, в кооперативах, где сразу удесятерилось количество товарных соблазнов, была объявлена покупка кубышек по четвертаку за килограмм. Их жгли на глинистом пустыре, обычном туркменском такыре, и при удачном ветре далеко в пустыне стелился густой смрад горящего саранчёвого жира. Маронов, не зарывая кубышек, надеялся этим удушьем хоть немного задержать кулиги, уже подступившие к кендерлийским горизонтам… Он шёл на всё и не боялся, что его сместят за превышение полномочий: всякий на его месте, менее неистовый, попал бы под суд за бездействие власти.

На Кендерли глядела вся республика, это был саранчёвый Верден того года. Маронов беспрерывно находился в разъездах и ночевал почти в седле; он ездил и мобилизовал всё, что видел. Стоял верблюд, и в прохладной его тени, как в тени дерева, сидел человек и уплетал лепёшки. То был джерчи — туркменский коробейник; он вёз с собой незатейливый товар пустыни — керосин, финики, курагу, нас-каяды и пиалы, которые не успел распродать из-за саранчи. Маронов складывал его сокровища под навес, а самого усылал с лопатой и с собственным верблюдом туда же, откуда тот возвращался. И ещё там, случилось, проезжал непостижимый человек в плюшевых штанах, которыми он производил на всех неизгладимое впечатление.

— Кто вы? — строго спросил чусар, просматривая неопределённый документ с печатью рабиса.

— Я?.. Артист.

— Что вы делаете? — щурился чусар.

— Кто, я?.. Финская и греческая пирамида с имитацией огней, а также световой баланс с кипящим самоваром на лбу. Я, так сказать, единственный в этом роде!

— Меня распирает любопытство, — сказал чусар, надписывая что-то на бумаге. — Я никогда не видел баланса с кипящим самоваром. Вы не кишечный больной?

— Я?.. н-нет, — сказала жертва, озираясь и уже без прежнего достоинства.

— Как вы относитесь к советской власти?

— Кто, я?.. Разумеется, хорошо.

— …а к саранче?

— Я?.. Разумеется, плохо.

— Другого я и не ожидал от вас. Артисты, знаете, всегда шли впереди. Мы живём в век героев, не правда ли?.. Сегодня в четыре вы пойдёте к колодцу… вам скажут его названье потом. Сегодня у нас вторник? Значит, имаго можно ждать только дней через пять. Вы вполне успеете. И потом, лично прошу, обратите внимание, сколько занимает времени этот процесс последней линьки перед окрылением. Мне сообщили — три четверти часа, но это невероятно. Ей же надо перевернуться, расправить крылья… Мне казалось, минимум — часа два-три. Итак, успеха, товарищ!

— Я буду жаловаться!.. — неожиданно заорал человек в плюшевых штанах.

— Вас посылают не диких ослов укрощать, а просто рыть ловчие канавы… К тому же, личная моя просьба совсем не обязательна.

— Да… но я же не солдат, а артист! — смутилась жертва.

— Я и сам в душе артист, но это почти неизлечимо. Не надо ссориться людям, столь близким по склонностям, — жёстко улыбнулся Маронов и вдруг рявкнул: — Стыдитесь, гражданин, ступайте!.. там не убивают!

Он был зол, он был даже яростен в этот день, Маронов; втайне он несколько пугался обстановки, в которую попал. Помимо сил явных, стихии и людей, вокруг него действовали незримые политические силы. То дехкане, на убеждение которых он тратил недели, оказывались размагниченными в сутки; то таинственная рука снимала цветные флажки, которыми он размечал заражённые или отравленные пространства; то, хотя и в малых количествах, пропадал яд, предназначенный на шистоцерку… Когда в соседнем кишлаке при весьма неуловимых обстоятельствах умер больной дехканин, тот самый, который в памятный день приезда встретился Маронову на берегу Аму, чусар нарочно поехал туда на вскрытие; он знал наверняка, что встретит и его юную жену. Вскрытие происходило в ковровой мастерской; на станок уложили доски, но получился наклон, тело сползало, а врач торопился. Маронов удалил из мастерской всех, кроме голосившей кучки родных, которых сюда пригнало, повидимому, более любопытство, чем горе.