У Геккернов было средство резко изменить ситуацию в свою пользу: например, обвинить поэта в связи с Александриной, тут же превратив пострадавшего супруга в сластолюбца и растлителя. Сегодня не принято говорить о связи между Пушкиным и свояченицей - тогда же о ней сплетничали многие. Но Геккерны не сделали этого, и вовсе не из-за этических соображений – им просто не хватало времени и сил бороться с поэтом. Более того, они готовы были идти с ним на мировую, лишь бы конфликт не выплеснулся наружу и не стал достоянием общества.
Визит Геккерна испугал сестер Гончаровых. Трудно сказать, в каком составе они обсуждали происшедшее - возможно, не обошлось без участия Е.И. Загряжской - но кто-то из них этим же днем отправил посыльного в Царское Село за братом Иваном? Была ли это Наталья Николаевна или Александрина – не суть важно – интересы обеих сестер, в данном случае, совпадали. Несколько в стороне стояла Екатерина. Ее, влюбленную в Дантеса, всегда подозревали в сотрудничестве с Геккернами. Да и вот что любопытно – сама Екатерина в письме к брату Дмитрию от 9 ноября как-то неопределенно отзывается о недавнем появлении Ивана:
Вот уже три дня как мы его не видели, потому что все это время он находится под арестом за то, что не выполнил каких-то служебных формальностей по приезде сюда, но завтра мы надеемся он приедет[51].
«Каких-то служебных формальностей» - ей ли не знать, что Ваня Гончаров пострадал за самовольную отлучку из воинской части?! А может ее, действительно, не посвятили в обстоятельства экстренного вызова брата в Петербург, и она думала, что это было рядовое увольнение? В любом случае она не стала бы скрывать от Дмитрия истинную причину ареста Ивана – слишком далеко был брат, чтобы затевать с ним интригу, слишком глубоко Екатерина переживала начавшийся конфликт. Впрочем, и Наталья Николаевна, находясь в том же состоянии, во всем доверившаяся мужу, вряд ли могла действовать самостоятельно. Одной Александрине легко было сохранять относительное спокойствие и, надо полагать, в силу своего положения и характера, она не стала отказываться от своего, пусть и мало заметного, но очень важного участия в дуэльной истории – к этому мы еще обязательно вернемся!
Когда брат оказался у сестер, его тут же попросили вернуться в Царское Село, увидеться с Жуковским и вызвать его к ним в Петербург, ссылаясь на то, что Пушкин в опасности.
В тот день, 5 ноября, действовали не только сестры Гончаровы. Существует миф, будто друзья Пушкина ничего не знали о дуэли, а потому не могли вовремя вмешаться в события и предотвратить несчастье. Такое оправдание они придумали, когда случилось непоправимое и пришлось отвечать на неудобные вопросы, отводить обвинение в заговоре против власти. Исследователи поддержали эту игру, поскольку в противном случае пришлось бы объяснять, каким же, на самом деле, было поведение друзей поэта. Ведь не назовешь же всех сотрудниками Геккернов, как это сделали с Жуковским, появление которого в Петербурге ничем иным, как прямым участием в дуэльной истории, нельзя было объяснить.
Вспомним, анонимка имела особое свойство. Упакованная в двойной конверт, она устраивала друзьям Пушкина своеобразный экзамен. Прежде всего, она требовала от них действий и каких?! Тот, кто верил поэту безоговорочно, должен был непременно передать ему внутренний конверт в нераспечатанном виде. Но так поступили лишь Хитрово и Соллогуб – самые впечатлительные и, мягко говоря, непроницательные участники дуэльной истории. Большинство же рассудительных и крепких голов решило действовать самостоятельно, считая себя в праве руководить судьбой Пушкина.
Первым бросился на розыски Россет. Догадка его была проста: поскольку адрес квартиры, недавно им снятой, был написан подробно - с указанием в какой двор повернуть, по какой лестнице пройти и в какую дверь постучать - то, вероятнее всего, писал человек, уже побывавшй у него в доме. Подозрение пало на «светских шалунов», частенько общавшихся с Геккернами — Долгорукова и Гагарина»[52] и часто посещавших Россета. И.Гагарин впоследствии вспоминал:
Однажды мы обедали дома вдвоем (с Долгоруковым – А.Л.), как приходит Р. При людях он ничего не сказал, но как мы встали из-за стола и перешли в другую комнату, он вынул из кармана безымянное письмо на имя Пушкина, которое было ему прислано запечатанное под конвертом, на его (Р.) имя. Дело ему показалось подозрительным, он решился распечатать письмо и нашел известный пасквиль. Тогда начался разговор между нами; мы толковали, кто мог написать пасквиль, с какою целью, какие могут быть от этого последствия. Подробностей этого разговора я теперь припомнить не могу; одно только знаю, что наши подозрения ни на ком не остановились и мы остались в неведении»[53].
Надо сказать, что князь П.В. Долгорукий имел репутацию одного из самых въедливых и независимых умов Петербурга. Генеалог по призванию, он хорошо разбирался в светской жизни столицы. «Толковать» с ним означало перевернуть всю подноготную великосветского Петербурга. И что же в итоге - друзья «остались в неведении»? Хотя как раз это самое «неведение» говорило о многом и отнюдь не в пользу версии поэта? Молодые люди не смогли заподозрить Геккернов в написании анонимки.
Но не только они одни. Атмосфера неведения буквально царила в эти первые ноябрьские дни. Даже проницательные Вяземские выказали полную растерянность:
моя жена вошла ко мне в кабинет с запечатанной запискою, адресованной Пушкину, которую она только что получила в двойном конверте по городской почте. Она заподозрела в ту же минуту, что здесь крылось что-нибудь оскорбительное для Пушкина. Разделяя ее подозрения и воспользовавшись правом дружбы, которая связывала меня с ним, я решился распечатать конверт и нашел в нем диплом, здесь прилагаемый. Первым моим движением было бросить бумагу в огонь, и мы с женою дали друг другу слово сохранить все это в тайне.[54]
Конечно, Вяземский лукавил – вряд ли он уничтожил диплом – не в его характере было оставлять загадки без разгадок. И откуда он взял его копию, приложенную к письму?! Стало быть, вторым движением он отправил диплом себе в карман! В целом же поведение супругов выдавало их как людей чем-то явно обескураженных. И это было тем более подозрительно, что князь, с одной стороны, разбирался в светских интригах ничуть не хуже Долгорукова, а с другой – знал многое о семейной жизни поэта. Ему первому следовало бы броситься к Пушкину и обсудить появление анонимки, а не делать из этого тайну.
Да и сам поэт держит нас в неведении. В письме к Бенкендорфу Пушкин писал, что, получив пасквиль, тут же занялся розысками. Но попробуйте найти хоть одно свидетельство его передвижений в этот день, хотя бы намек на заявленные поиски! Складывается впечатление, что 5 ноября Пушкин вообще не покидал рабочего кабинета – не случайно же Геккерн застал его дома? А должен был бы искать по всему Петербургу!