Знали или, по крайней мере, догадывались об особом «ухаживании» Дантеса за Екатериной и друзья поэта. Вспомним, что Софья Карамзина писала в своих письмах до помолвки Екатерины и после. В сентябре она с теплотой упоминает о Дантесе
который продолжает всё те же штуки, что и прежде, - не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали[88]
А в ноябре, после объявления помолвки, игривый тон ее послания сменяется тяжелой иронией:
Поведение молодой особы, каким бы оно ни было компрометирующим, в сущности компрометировало только другое лицо, ибо кто смотрит на посредственную живопись, если рядом — Мадонна Рафаэля? А вот нашелся охотник до этой живописи, возможно потому, что ее дешевле можно было приобрести[89].
Иными словами, связь Екатерины и Дантеса протекала у всех на виду, но всерьез ее никто не воспринимал, поскольку видели в ней лишь прикрытие интриги, развернувшейся вокруг Натальи Николаевны.
Но совсем иначе смотрела на это семья Екатерины и жена поэта. Как уже говорилось, «сводничество» Натальи Николаевны поощрялось Загряжской. Ничего не поделаешь, Екатерина была влюблена в Дантеса. Сестра помогала сестре, что тут такого, думала тетушка? То, что они зашли слишком далеко, а Пушкин и общество все поняли превратно? Ну, так что же - надо им все растолковать. И Жуковский поможет.
Вот только не знала Екатерина Ивановна ничего о встрече у Полетики, а сказать ей было некому. Наталья Николаевна молчала, потому что полностью положилась на мужа, а Пушкин и Геккерны ждали, кто первым из них проговорится. Узнав о вызове, Загряжская, решила, что поэт ошибся, обрушив свою ревность на Дантеса, поскольку ухаживание кавалергарда за Екатериной происходило в присутствии Натальи Николаевны и могло быть неправильно истолковано. Согласился с ней и Жуковский.
Оставалось лишь переубедить Пушкина и общество? И тут сватовство Геккернов оказывалось просто необходимым. Загряжская с радостью согласилась на него, не подозревая, что тем самым открывает дорогу новым, еще более трагическим, событиям.
8 ноября Жуковский в переговорах не участвовал, но, отправляясь утром к Пушкину, был твердо уверен в сватовстве Дантеса и надеялся, что сможет уговорить поэта отозвать вызов. И опять Жуковский ошибся в настроении друга. Обдумав странное поведение Геккернов и свое положение при дворе, Пушкин уже приготовился к отчаянным действиям, если не сказать больше. Да, он выглядел успокоенным, как бывает с крупной натурой, принявшей важное решение. Скорее всего, он рассказал другу о письме к Канкрину. Друзья вновь обсудили отношения поэта с царем, которые могли окончательно испортиться из-за дуэли. Вероятно, вспомнили о пушкинских отставках и то, к чему они приводили. Поэт расчувствовался. Жуковский принял это за готовность уладить конфликт, и напрасно, поскольку Пушкин, похоже, еще более утвердился в своем желании устроить скандал, который помог бы ему разом решить все проблемы. Каким же образом? А вот каким.
Поговорив с Жуковским, Пушкин отправился на именины к Яковлеву, лицейскому товарищу, с тем, чтобы, как полагают исследователи, расспросить его, директора типографии, о сорте бумаги, на которой был написан пасквиль, и окончательно убедиться в ее «посольском» происхождении. Но стоило ли поэту специально дожидаться именин друга, чтобы сделать то, что он должен предпринять еще до отправки вызова? Сам Пушкин прекрасно понимал это, когда в письме к Бенкендорфу, писал, что, получив пасквиль, «по виду бумаги ... в ту же минуту (А.Л.) удостоверился» в виновности Геккерна. Выходит, его вовсе не интересовали свидетельства друга, и он просто пришел к нему на именины. А вот почему в самый разгар праздника поэт решил показать анонимку - вопрос, требующий особого осмысления?
Как вспоминал Ф.Ф. Матюшкин, лицейский товарищ поэта: «Пушкин явился последним и был в большом волнении. После обеда они пили шампанское. Вдруг Пушкин вынимает из кармана полученное им анонимное письмо и говорит:
посмотрите, какую мерзость я получил». Яковлев (директор типографии II-го Отделения собственной е. в. канцелярии) тотчас обратил внимание на бумагу этого письма и решил, что она иностранная и, по высокой пошлине, наложенной на такую бумагу, должна принадлежать какому-нибудь посольству. Пушкин понял всю важность этого указания, стал делать розыски и убедился, что эта бумажка голландского посольства[90].
Стало быть, Пушкин и не думал справляться у друга о сорте бумаги, а сам Яковлев, в хорошем настроении, решил продемонстрировать свои профессиональные навыки и обратил внимание присутствующих на внешний вид пасквиля. Конечно, все они впоследствии считали, что Яковлев здорово помог Пушкину, и даже не пытались объяснить себе ту «непосредственность», с которой поэт обнародовал анонимку: ели, пили, затем поэт вынул из кармана пасквиль, который, надо полагать, оказался там «случайно», и отдал его друзьям на ознакомление.
Вроде бы так и должен поступать человек, который ничего не знает о своем обидчике и собирает улики. Правда, для этого нужна соответствующая атмосфера: кабинетное уединение, а не послеобеденный треп. А если вызов уже отправлен и обидчик определен, зачем пускать документ по кругу? Очевидно, Пушкин сознательно распускал слух об анонимке. Мысль его, возможно, была следующей: власть узнает о нападках на его семью, а он в свою очередь подает прошение об отставке, где ссылается на новые свидетельства невыносимой жизни в столице, и царю, не выносящему скандалов, ничего не остается, как отпустить поэта в деревню. Отъезд в Михайловское, одновременно, решал и проблему с Геккернами. У Яковлева поэт нашел благодарную аудиторию и тут же приступил к осуществлению своего замысла.
Последующие два дня, понедельник 9-е и вторник 10-е ноября, более других сохранили черты реальности, благодаря нескольким письмам, дошедшим до нас в неизменном виде. Они говорят о многом, если не ограничиваться чтением отдельных, заранее подобранных фраз, и легко разрушают все устоявшиеся представления о дуэльной истории.
Утром 9-го ноября Жуковский получил письмо посланника, в котором тот излагал свое видение событий после посещения Загряжской:
Милостивый государь! Навестив m-lle Загряжскую, по ее приглашению, я узнал от нее самой, что она посвящена в то дело, о котором я вам сегодня пишу. Она же передала мне, что подробности вам одинаково хорошо известны; поэтому я могу полагать, что не совершаю нескромности, обращаясь к вам в этот момент. Вы знаете, милостивый государь, что вызов г-на Пушкина был передан моему сыну при моем посредничестве, что я принял его от его имени, что он одобрил это принятие, и что все было решено между г-м Пушкиным и мною. Вы легко поймете, как важно для моего сына и для меня, чтоб эти факты были установлены непререкаемым образом: благородный человек, даже если он несправедливо вызван другим почтенным человеком, должен прежде всего заботиться о том, чтобы ни у кого в мире не могло возникнуть ни малейшего подозрения по поводу его поведения в подобных обстоятельствах[91].