Из новых записей Жуковского следует, что после его отказа от посредничества, скорее всего, утром, 12 ноября, Е.И.Загряжская прислала за ним посыльного. От нее он узнал об «откровениях» Пушкина, которыми тот делился накануне с Александриной. (Тоже ведь загадочный оборот: каким образом тетушка проведала о разговоре? Говорят, Александрина всеми помыслами, чуть ли не единственная, была на стороне поэта. И вот незадача - донесла на него!)
«Откровения» поэта были просты по содержанию и, вероятно, известны Жуковскому по недавним с ним разговорам: никогда Дантес не женится на Екатерине, а его ухаживание за ней - не более чем выдумка трусливого человека. Новым в них было то, что из рядовой, неудачной мысли, высказанной в частной беседе, они грозили превратиться в предмет широкого обсуждения, явно провоцирующего участников конфликта на жесткие действия. Каково же было другу поэта узнать, что его убеждения и хлопоты нисколько не повлияли на Пушкина!
Но больше всего это расстроило тетушку Гончаровых – ведь «откровения» поэта делали брак племянницы невозможным. Могли ли Геккерны сватать Екатерину, зная, что их поступок рассматривается поэтом, как способ избежать дуэли?! Кроме того, не было никаких гарантий, что слух об этом не распространится в обществе. А, значит, надо сначала стреляться и лишь потом свататься, но как это сделать, если кто-нибудь из противников погибнет? Как вообще объяснить знакомым и друзьям причину смертельных разногласий?!
Описав все последствия пушкинского «откровения», Загряжская упросила Жуковского вернуться к переговорам и убедить поэта отказаться от чудовищных мыслей, разрушающих счастье семьи. На вопрос друга поэта, почему надо верить Геккернам, а не Пушкину, Загряжская посоветовала обратиться к ним за доказательствами, а заодно и предупредить о новой угрозе их сватовству. Жуковский поехал к ним и тогда-то окончательно удостоверился, что отношения между Екатериной и Дантесом, действительно, не были случайной выдумкой и возникли еще до пушкинского вызова. С этим известием Жуковский направился к Пушкину.
Надо думать, между друзьями произошел неприятный разговор. Жуковский серьезно надавил на поэта, объяснив ему, как выглядит его поведение со стороны: на словах - за мировую, а на деле – упрямое разжигание вражды. Чтобы полностью не ссориться с другом и преждевременно не раскрывать свои планы, Пушкин обещал на следующий день навестить Загряжскую и поговорить с ней о возможных переговорах с Геккернами.
Жуковский успел до конца дня сообщить посланнику о серьезном повороте в дуэльной истории, и рано утром 13 ноября Геккерн написал Загряжской письмо о том, как следует говорить с Пушкиным, чтобы соблюсти их, Геккернов, интересы:
После беспокойной недели я был так счастлив и спокоен вечером, что забыл просить вас, сударыня, сказать в разговоре, который вы будете иметь сегодня, что намерение, которым вы заняты, о К. и моем сыне существует уже давно, что я противился ему по известным вам причинам, но, когда вы меня пригласили прийти к вам, чтобы поговорить, я вам заявил, что дальше не желаю отказывать в моем согласии, с условием, во всяком случае, сохранять все дело в тайне до окончания дуэли, потому что с момента вызова П. оскорбленная честь моего сына обязывала меня к молчанию. Вот в чем главное, так как никто не может желать обесчестить моего Жоржа, хотя, впрочем, и желание было бы напрасно, ибо достигнуть этого никому не удалось бы. Пожалуйста, сударыня, пришлите мне словечко после вашего разговора, страх опять охватил меня, и я в состоянии, которое не поддается описанию.
Вы знаете тоже, что с Пушкиным не я уполномочивал вас говорить, что это вы делаете сами по своей воле, чтобы спасти своих[104].
Очевидно, Геккерн вкратце изложил то, что накануне говорил Жуковскому, обсуждая «откровения» поэта. Он храбрился - нет такого молодца, который обесчестил бы моего сына! Но была слабина и в его стройных рассуждениях, способная сильно испортить настроение. Может от того и волновался он сверх меры, что в подтверждение своей правоты, он не мог обнародовать письма Екатерины, не опорочив тем самым невесту и свое имя, как будущего свекра блудницы? А значит, и поэту и всему обществу предлагалось верить на слово, то есть на слух. Как бы Жуковский в последствии ни обижался, он должен был признать, что его свидетельство, по форме, слухом как раз и являлось. Пушкин в полной мере воспользовался этим казусом.
В разговоре с Загряжской он согласился встретиться с Геккерном и при соблюдении определенных формальностей отозвать свой вызов, но добавил при этом, что до официальной помолвки Дантеса будет говорить о ней, как о слухе с тем, чтобы противник, например, не передумал или не стал тянуть время. У тетушки, не знакомой с подоплекой дуэльных событий, это условие не вызвало возражений. Она даже не сочла нужным сообщить о нем противной стороне, найдя его несущественным и почитая дело вполне решенным. Но сам поэт думал иначе.
По воспоминаниям Сологуба где-то между 10 и 14 ноября, «гуляя, по обыкновению, с Пушкиным» и не замечая в нем особой перемены, он спросил у поэта «не дознался ли он, кто сочинил подметные письма»:
Пушкин отвечал мне, что не знает, но подозревает одного человека. «Если вам нужен посредник или секундант,— сказал я ему,— то располагайте мной». Эти слова сильно тронули Пушкина, и он мне сказал тут несколько таких лестных слов, что я не смею их повторить ...Порадовав меня своим отзывом, Пушкин прибавил:
- Дуэли никакой не будет; но я, может быть, попрошу вас быть свидетелем одного объяснения, при котором присутствие светского человека мне желательно, для надлежащего заявления, в случае надобности[105].
Похоже, речь шла о предстоящей встрече с Геккернами. Несмотря на их странный поступок – добровольное признание глупой интрижки кавалергарда с Екатериной, Пушкин по-прежнему не верил, что дело идет к женитьбе. «Все это, видите ль, слова, слова, слова». А главное, в представлении Пушкина, брак противоречил интриге дуэльной истории. Он выглядел лишним, надуманным. И это должно было обнаружиться, если, неожиданно для Геккернов, начать переговоры в присутствии третьего лица. Хватит ли им духу подтвердить обещанное?! Согласятся ли они на бесчестие или захлопнут за собой ловушку?! Вот для чего Пушкину нужен был Соллогуб!
Он принадлежал к карамзинскому кружку, знал о существовании анонимки, и мог, в случае надобности, подтвердить замешательство Геккернов. К тому же, поэт был в нем положительно уверен, после их личной размолвки, едва не завершившейся дуэлью. Тогда, в начале года, недоразумение возникло опять же из-за чрезмерно восторженного отношения молодого человека к Наталье Николаевне, и разрешилось извинением в «прекудрявом французском письме»[106].
Пушкин сказал Соллогубу, будто не знает, кто сочинил подметные письма, подготавливая свидетеля к тому, что на встрече произойдет объяснения совсем другого рода. Он даже не сообщил ему о вызове Дантеса, и Соллогуб решил, что история с анонимкой останется без последствий.