Порошин тем временем взял Ваську за загривок и, будто любуясь им, пальцами покрутил лицо в разные стороны. «Что ж ты за сука безмозглая, я же только вчера сказал: купи. Ку-пи! О чем ты там думаешь? Васька, а? Об анаше, об овцах? Ну ты чего? Злишься? Думаешь, хозяин плохой? Вот и прогрессивная общественность думает: нехорошо. А я учу тебя Васька, учу. Вот что мы теперь будем пить? Из унитаза воду? Будем? Пойдем попьем».

Он потащил его в туалет. Из-под ног полетели доски. Васька взвизгнул — Порошин выкрутил ему на ходу ухо.

Дверь в туалет захлопнулась. Гортов со Спициным встали возле двери, прислушиваясь к возне и всхлипам. Гортов — в оцепенении, Спицин — серьезно и вдумчиво шевеля бровями, будто студент слушает трудную для понимания, но важную лекцию.

— Я ж тебя убью, скотина, — спокойно сказал Порошин. Его, склонившегося, было видно в дверной проем. Слышалось ровное хлюпанье. — Ты пей, пей… И во дворе закопаю. Да чего там закапывать — много чести. Пацаны вон помогут — выброшу в бак. Запросто! Даже в пакет класть не стану. Чтоб крысам удобней. Допил?

Послышался шум воды.

— Все нормально будет, не убьет он его, — сказал Спицин с сомнением.

Они вывалились обратно — мокрое окровавленное лицо Васьки, и следом Порошина — бескровное, ледяное. Он толкнул Ваську в спину, и Васька свалился на пол. Порошин потянулся рукой к полке — там стоял утюг на длинном шнуре. Увидев это, Гортов рванулся, схватил утюг первым, прижал к груди.

— Я и руками могу, — Порошин, смеясь, пожал плечами, наклонился, схватил за волосы и принялся бить покорного Ваську головой об пол. Пол хрустнул и поломался, и голова Васьки ушла глубоко в дыру. Порошин вдруг встал и быстро и страшно ударил его ногой в затылок. С громким древесным скрежетом Васька ушел в дыру по грудь. В полу образовалась прогалина в метр. Васька не шевелился.

Порошин запихнул остального Ваську под пол — только торчали кривые ноги и впалый печальный зад — и пошел в комнату, что-то невнятное бормоча под нос.

— Он жив?

— Иди посмотри, — предложил Спицин.

Васька издал слабый стон, когда они стали вытаскивать его наружу. От него дурно и резко пахло. Лицо сочилось. Вся грудь была в крови и соплях. «Надо было слюнявчик надеть», — без спросу влезла в голову мысль гадкая и чужая.

Васька то ли не хотел, то ли не мог подняться. То ли плакал, то ли прокашливался — издавал отрывистый тихий звук, лежа на коленях. Щупал опухшую голову. «Вставай, вставай», — вдвоем со Спициным они подняли его на ноги, прислонили к стене. Но тут из спальни выбежал опять полоумный Порошин — кулак просвистел по длинной дуге и разнес Ваське скулу. Васька шумно, многозвучно упал, как развинченная шведская стенка. И снова опять ни звука.

***

Кто-то лаял во тьме — и кажется, что не пес. Ветер щипал за лицо как наглый старый приятель. Одиноко метался по полю надорванный белый пакет — словно летела душа маленького животного. Сидя рядом с Порошиным, Гортову хотелось отпроситься совсем по-детски: «Дядя Коля, а можно домой?».

Бричка молола щебень. Сонного Спицина подбрасывало больше других — зевая, он задирал небритый кадык и клацал зубами. Порошин допил шампанское и бросил бутылку в окно не глядя. Рука у него чуть распухла, на двух костяшках запеклась кровь.

— Может, сразу по бабам? — зевнув в стотысячный раз, спросил Спицин.

— Ирод, на дела греховные зовешь меня, — тусклым, словно облезлым голосом сказал Порошин. Лицо его нерадостно усмехалось. — Нет, сначала в кабак.

В баре Порошину опять стало дурно. Распахнув кошелек, он демонстративно считал деньги, бормоча под нос. Прислушавшись, Гортов различил: «Нестяжательство. Лишние деньги — лишние заботы. Хлеб за живот — и без денег проживет. Напитай Господи малым куском… Тот и богат, кто нужды не знает. Может вам ум в сердце погрузить…»

«Белая горячка что ли?», — со злобой подумал Гортов.

«Искушаете, покайтесь… Пострадать хочу, ибо страданием очищусь. Нужный путь, Недотыкомка слева ходит, глядите… Йозеф Кнехт твоя свобода…. Аутодафе вас позову… Может к Христофору Псоглавцу сходим, а?»

— Ты чего, Коля? — Спицин услышал тоже, наклонившись к нему с тревогой.

«В поле васильки да маки зацвели, нарвем?», — вдруг обратился к нему Порошин с совершенно безумной ухмылкой.

Пора было уходить.

Порошин вдруг стал орать: «Патриот значит урод! Патриот значит урод! Патриот значит урод! Чур меня! Чур!».

Он крестился.

Музыка становилась все громче, но Порошин и громче орал.

— Заткните его там кто-нибудь! — негромко, но властно сказал человек, сидевший за дальним столиком. Молодой чернорубашечник, бывший один за столом с полным бокалом пива, теперь стоял во весь рост, равнодушно смотря на Порошина.

— Это кто это? Это кто это? Это кто это? — Обрадовавшись, Порошин сделал два шага навстречу ему.

— О! — всплеснул он руками, — А я тебя знаю! Ты шестерка Чеклинина, да? Привет, шестерка!

— Пойдем и поговорим, — сказал парень. У него были песочные волосы, стриженные под горшок, и приплюснутый переломанный нос. Глаза ничего не выражали.

Порошин, а вслед за ним Гортов со Спициным пошли к выходу. Шаги отдавались по голове, словно Гортов сам наступал на свою голову.

За баром был глухой неухоженный двор. Чернорубашечник сжал и разжал кулаки, смотря себе на ноги. Порошин вышел медленно и тяжело, расстегнул пиджак, и сами собой расстегнулись на рубашке нижние пуговицы.

— Что, втроем? — вдруг похабно ухмыльнулся чернорубашечник, словно речь шла о непристойном.

— Нет, они драться не будут, это прогрессивная интеллигенция, — сказал Порошин. — Просто боятся остаться одни.

Гортов со Спициным остановились возле двери. Спицин облокотился о лестничный поручень и держал пиджак Порошина с усилием и обеими руками, как непосильную ношу.

— Давай, толстомордый, — сказал Порошин, выставляя вперед и указывая на свое красное раздувшееся лицо.

Парень дернул плечом и взмахнул рукой — Порошин почти увернулся — кулак прошел по виску. Но тут же второй удар — в челюсть — попал, и сразу ногой в живот. Порошин согнулся, вздохнул, а парень ударил уже под колено и снова в висок, под глаз, в челюсть — одной и той же левой рукой, второй рукой прихватив за ворот. Порошин отпрянул, склонился грузно, по-стариковски охая, но вдруг резво бросился кровавоглазым быком, сбил того с ног на землю — они покатились, взметая комья травы и почвы. Блондин был быстрее — Порошин снова был бит — точный удар под дых, и снова в глаз, в челюсть. Порошин зацепил того лишь раз, смахнув прическу.

Но вдруг Порошин что-то нащупал в земле и вырвал с радостным рыком — камень. Чернорубашечник попытался вскочить, но нога поскользнулась, и он упал затылком в землю, а Порошин сразу же навалился грязной и мокрой тушей.

Спицин, вдруг все поняв, тонко-тонко вскричал и бросился между ними, но Порошин взмахнул рукой и раза четыре с замахом ударил в голову. Когда в четвертый раз отнял от лица, с камня текло что-то липкое. Блондин не шевелился. На пороге бара стояли притихшие посетители.

Порошин поднялся и, никому ничего не сказав, побрел прочь, в беспроглядную темноту улицы.

Ветер стих, и ночь стояла недвижно. Гортов шел, спотыкаясь, следом за ним. Земля громко чавкала под ногами.

— Изыди бес с речами чайными, — повернувшись пустыми глазами, сказал Порошин. И продолжал. — Может к Христофору Псоглавцу все-таки сходим, а?.. Кощунник… Нехристь…

Сзади бежали.

— Для меня цветочки Франциска Ассизского удивительнее, чем эти псы…

Гортов слушал свой шум в голове, свое сердце, свое дыхание.

— А ты, Гортов, наверное, все же еврей, — подмигнув, вдруг самым чистым и ясным своим голосом сказал Порошин.

Гортову врезались в спину, и, не успев ничего понять, он уже лежал, чувствуя на зубах сырую почву. Попробовал на языке, но вместо того чтоб выплюнуть, вдруг проглотил.

Был слышен ритмичный, густой стук — как будто ковер отбивали. И следом за тем — затмение.