Не прошло и трёх месяцев после рождения Коки, как Хидэтомо обозлился до предела и супруги разошлись по разным спальням. Однако Хидэтомо во что бы то ни стало хотел иметь наследника мужского пола, поэтому три раза в неделю регулярно требовал Мики к себе. Через два года родилась Михо, а ещё через два года — сын-наследник для Хидэтомо.

Когда Коки исполнилось четыре года, он выровнялся так, что его трудно было отличить от обычных детей, только не говорил ни слова, никаких «папа-мама».

Однажды, глядя на разобранный карманный фонарик, Коки произнёс:

— Мама, он сломался.

Это были его первые в жизни слова. Не веря своим ушам Мики переспросила:

— Ты сейчас что-то сказал?

Коки снова заговорил:

— Прости, мама, он сломался. Если будет авария или землетрясение, нам будет плохо без него? — Он озабоченно заглянул в лицо матери.

После этого ещё не раз неожиданные изречения обычно безмолвного Коки были гораздо сложнее, правильнее и длиннее, чем у детей его возраста. Даже в пять лет он не ходил один на улицу, но выказал удивительные способности к запоминанию наизусть и мог бесконечно перечислять названия стран или насекомых. Мики уверовала, что ребёнок не болен, а одарён необыкновенным талантом, и всю свою заботу обратила на Коки, при этом Михо и подросток как-то выпали из поля её зрения.

После того как подросток достиг пятилетнего возраста, ему стали надоедать бесконечные приставания брата: «Давай поиграем!» Тайком от матери он мучил Коки, царапал или толкал его. Мики ушла вместе с Коки излома, когда подростку было восемь. Через месяц Коки снова вернулся домой, но один, без матери. Подросток обижал его всё чаще и изощрённей: толкал с лестницы, бегал за ним с зажигалкой и до волдырей обжигал ему руки. Он совершенно изменил своё отношение к брату после одной ночи.

Той ночью подросток во сне убил человека. Он не помнил, кого именно и почему он убил. Во сне дом подростка стоял по соседству с полицейским управлением, но стены никакой не было, по дому свободно сновали полицейские, однако они ни в чём не заподозрили подростка, и вот это было страшнее всего. Потом место действия сменилось, он шёл по улице недалеко от дома, а мужчина в рабочей одежде открывал крышку люка. В люке было полно мутной воды, по цвету похожей на молоко. Некоторое время он смотрел в люк, и вдруг на поверхность выплыл голый мужской торс. Это труп, он обнаружен, всему конец! Страх лез из него, как краска из тюбика, он вопросительно взглянул в лицо мужчины в рабочей одежде. Тот как ни в чём не бывало откачивал воду насосом, словно ничего не заметил. А ведь прямо перед глазами у него плавал труп! По мере того как уровень воды понижался, левая сторона лица покойника медленно открывалась — это было лицо Коки! Подросток проснулся от собственного пронзительного крика. Он встал, скинул пижамную рубаху, простынёй вытер пот и вышел в коридор с мыслью попить соку, чтобы успокоиться. Ноги подростка примёрзли к полу от разносившихся по половицам коридора рыданий, их можно было бы сравнить только с воплями боли. Неужели и это ему снится? Прошло довольно много времени, прежде чем он открыл дверь, вошёл и сжал руку Коки, который плакал, сидя на краешке кровати.

— Мне одиноко, я себя убью, по-настоящему. — Коки отталкивал руку подростка и, прикрывая лицо ладонями, громко всхлипывал.

— У тебя есть я, не надо умирать. Мама обязательно вернётся. Я приведу её, честное слово! — выдохнул подросток и обнял брата. А потом, лёжа рядом, пока брат не заснёт, подросток твёрдо решил, что теперь он отвечает за Коки, он примет на себя обязанность защищать брата. Подростку было тогда одиннадцать, а брату Коки — пятнадцать.

Подросток вместе с Коки прошёл по улице Мотомати до самого конца и сделал кружок по парку на холме, откуда видно порт и море, после этого они повернули к дому. Земельные участки вдоль улицы, ведущей от парка на холме к их дому, самые дорогие в Иокогаме. Все дома здесь больше трёхсот квадратных метров и построены на манер европейских усадеб. Коки, который шёл впереди подростка, вдруг остановился. Рядом был опустевший участок, остались только бетонная ограда и чёрные чугунные ворота. След от таблички с именем владельца всё ещё белел, как будто табличку сняли только что, но, судя по тому, как густо ограда заросла плющом, прошло около полугода. Хотя подросток часто ходил по этой дороге, он совершенно не помнил, что за дом здесь стоял прежде. Коки робко ухватился за ручку на воротах и потянул на себя. Из зарослей травы выскочила рыжая полосатая кошка тигриного окраса. Подростку подумалось, что её оставила при переезде семья, которая здесь раньше жила. В двух-трёх шагах от Коки кошка разлеглась кверху животом и, изгибаясь, стала тереться спиной о траву. Коки наклонился к ней и нежно провёл рукой от белого брюшка с находящими на него поперечными полосами к шейке, но вдруг отдёрнул руку, выпрямился и поспешил прочь от кошки в густую траву.

Стоя среди зарослей с зажмуренными глазами, Коки шептал названия насекомых: кузнечик аомацу, сверчок канэтатаки, сверчок кусахибари, крылатый кузнечик кантон. Он различал голоса насекомых, словно дирижировал этой симфонией: тири-тири-тири, тин-тин-тин, фири-фири-фири.

Пустой участок отнюдь не был местом, где царили тишина и безмолвие. Чтобы возвестить о своём существовании, здесь громко и радостно пели сонмы насекомых.

Город не сумел изгнать природные звуки, подавив их механическими шумами, город полнится живыми голосами такого множества существ, что в это даже трудно поверить. Для насекомых этот пустой участок — целый лес. В ушах Коки, способного различать звуки в амплитуде от двадцати до двухсот тысяч герц, голоса насекомых приобретали насыщенное и объёмное звучание, как на первоклассной стереоаппаратуре.

Подросток не понимал, что происходит, но, подражая брату, попробовал зажмурить глаза, и ему удалось расслышать очень тихое пение сверчков. Ему показалось, что все они одного вида, голоса были совсем одинаковые. Подросток знал, что брат патологически боится раскатов грома и шума строительной дрели, но любит тихие, почти неразличимые звуки, особенно пение сверчков коороги и киригирису. «Чи-чи-чи-чи-чи» — до ушей подростка донеслось чириканье десятка воробьёв, которое сыпалось в небо из травяных зарослей, потом его перекрыл шум вертолёта, и подросток ощущал, что чем больше он слышит, тем более в нём разрастается странное тревожное чувство, однако он, словно загипнотизированный, продолжал своё погружение в мир звуков.

Ему показалось, что все звуки оборвались, и он поднял веки. Брата нигде не было видно. Ростом Коки был около метра шестидесяти, а высота травы не достигала и метра.

— Коки, братик! — Терявшийся в траве собственный голос показался таким беззащитным… Может быть, брат уже ушёл с пустующего участка?

Подросток бросился к воротам, посмотрел направо, налево: на улице никого не было. Теперь он слышал только удары собственного сердца. Стихший пустой участок расплывался и дрожал в солнечном мареве, подростка вдруг тоже охватила дрожь, ему показалось, что все эти травы у него перед глазами вот-вот вспыхнут и, рассыпая огни, разорвутся фейерверком. Глубоко вдохнув запах трав и земли, подросток бросился вперёд, руками пробивая себе путь в густых зарослях и крича:

— Коки, Коки!

Острые как бритва листья поранили ему руки, но он не обращал на это внимания и раздвигал траву, устремляясь вглубь. Где-то на задворках сознания мелькнул образ Коки, падающего вниз головой в бездонную тёмную яму, потом привиделся труп, плавающий в мутной воде цвета молока. Только он собрался сказать себе: «Это же сон!» — как перед ним выросла голова Коки.

— Братик, Коки!

Коки протянул брату ладошки, плотно сжатые, точно створки раковины, и, произнеся тихонько: «Дзи-ё, дзи-ё, дзи-ё…», раскрыл их. В то же мгновение в траву прыгнул сверчок, вроде коороги, он спрятался и запел точно с такой же высотой звука, в том же ритме, как только что Коки. Казалось, что сверчок подражал ему.