В ноябре 1497 года московский князь прислал в Литву Микулу Ангелова. Через него отец говорил Елене:
– Я тебе приказывал, чтоб просила мужа о церкви, о панах и паньях греческого закона, и ты просила ли его об этом? Приказывал я к тебе о попе, да о боярыне старой, и ты мне отвечала ни то, ни се. Тамошних панов и паней греческого закона тебе не дают, а наших у тебя нет: хорошо ли это?
Ангелову велено было даже разузнать: когда идет у Елены служба, и то она на службе стоит ли?
– О церкви я била челом великому князю (отвечала Елена Ангелову), но он и мне отвечает то же, что московским послам. А поп Фома не по мне («не мойской»), а другой поп есть со мною из Вильни очень хороший. А боярыню как ко мне из Москвы прислать, как ее держать, как ей со здешними сидеть? Ведь мне не дал великий князь еще ничего, кого жаловать: двух, трех пожаловал, а иных я сама жалую. Если бы батюшка хотел, то тогда же боярыню со мною послал, а попов мне кого знать? Сам знаешь, что я на Москве не видала никого. А что батюшка приказывает, будто я наказ его забываю, так бы он себе и в сердце не держал, что мне наказ его забыть: когда меня в животе не будет, тогда отцовский наказ забуду. А князь великий меня жалует, о чем бью челом, и он жалует, о ком помяну. А вот которая у меня посажена пани, что была озорница, и нынеча она уже тишает. («А восе которая у меня посажена, и она была восорка и нынеча уже тишает»).
С каждым днем, по-видимому, положение бедной женщины, Оторванной от родины и соединившей свою судьбу с католическим государством, становилось все тяжелее; но Елена молчала – ничего не говорила суровому отцу.
Это обнаружилось помимо ее воли. В 1498 году, вяземский наместник князь Оболенский получил из Вильны от подъячего Шестакова письмо такого содержания: «Здесь у нас произошла смута большая между латинами и нашим христианством: в нашего владыку смоленского дьявол вселился, да в Сапегу еще – встали на православную веру. Князь великий неволил государыню нашу, великую княгиню Елену, в латинскую проклятую веру; но государыню нашу Бог научил, да помнила науку государя отца своего, и она отказала мужу так: «вспомни, что ты обещал государю отцу моему; я без воли государя отца моего не могу этого сделать; обошлюсь, как меня научит». Да все наше православное христианство хотят окрестить: от этого наша Русь с Литвою в большой вражде. Этот списочек послал бы ты государю, а то государю самому не узнать. Больше не смею писать; если б можно было с кем на словах пересказать».
Дело в том, что действительно на православие в это время Литва подняла гонение.
Александр, вступая в брак с Еленою, обманул римский двор. Он уведомил его, что дал отцу невесты ту грамоту, где сказано, что ее не будут принуждать к римской вере, «если она сама не захочет принять ее», а не ту, которую его заставили дать. Римский двор, поэтому, узнав обман, не позволял Александру жить с иноверною женой до 1505 года, когда папа Юлий II, рассчитывая, что московский князь уже стар и может скоро умереть, разрешил этот брак; а до того времени папа Александр VI прямо писал мужу Елены, что совесть его будет совершенно чиста, какие бы средства ни употребил он для склонения жены к римскому закону.
Вот откуда эта ревность к католицизму и вот почему в смоленского владыку и в Сапегу, как выражался подъячий Шестаков, «дьявол вселился».
Иван Васильевич, которому передали записку Шестакова, тотчас послал в Вильну Мамонова объявить от себя и от жены Софьи Палеолог своей дочери Елене, чтоб она «пострадала до крови и до смерти», а греческого закона не оставляла бы. Он попрекал её только, зачем она таилась до сих пор, когда ее силой влекут в католичество. Зятя своего московский князь попрекнул тем, что тот жену свою принуждает принять латинскую веру и в грамотах своих «нелепицы приказывает, помимо дела».
Раздражение между обеими сторонами росло быстро. Война была неизбежна – и войну объявила Москва. Мы не намерены касаться подробностей войны, так как заняты исключительно участью великой княгини Елены; притом лишь только, что война тянулась четыре года. Москва сильно теснила. Литву, и чем тяжелее были эти натиски со стороны Москвы, тем тяжелее и невыносимее становилась жизнь Елены: в ней видели источник всех зол, опрокинувшихся на литовскую землю.
Между тем польский король Ян-Альбрехт, брат Александра литовского, умер, и муж Елены соединил под своей короной Королевство Польское и Великое княжество Литовское. Елена стала королевою Польскою. Но Литве от этого не стало легче, и она желала мира. Посредником между воюющими сторонами явился папа Александр VI. Он говорил, что пора христианским государям бросить вражду, что враги христианства, турки, пользуясь этой враждой, несут все дальше и дальше в Европу свои захваты.
Из Литвы прибыло посольство о мире. Елена также прислала к отцу своего канцлера Ивана Сапегу с письмом, в котором вылила перед суровым родителем все свое горе, о котором она до сих пор молчала.
Вот это замечательное письмо, дышащее безыскусственной простотой, полное неподражаемой прелести и оригинальности:
«Господин и государь батюшка! Вспомни, что я служебница и девка твоя, а отдал ты меня за такого же брата своего, каков, ты сам; знаешь, что ты ему за мною дал и что я ему с собою принесла; но государь муж мой, нисколько на это не жалуясь, взял меня от тебя с доброю волею и держал меня во все это время в чести и в жаловании и в той любви, какую добрый муж обязан оказывать подружию, половине своей. Свободно держу я веру христианскую греческого обычая; по церквам своим хожу, священников, дьяконов, певцов на своем дворе имею; литургию и всякую иную службу Божию совершают передо мною везде, и в литовской земле, и в короне Польской. Государь мой король, его мать, братья короля, зятья и сестры и паны радные и вся земля, все надеялись, что со мною из Москвы в Литву пришло все доброе: вечный мир, любовь кровная, дружба, помощь на поганство; а теперь видать все, что со мною одно лихо с ним вышло: война, рать, взятие и сожжение городов и волостей, разлитие крови христианской, жены вдовами, дети сиротами, полон, крик, плач, вопль! Таково жалование и любовь твоя ко мне! По всему свету поганство радуется, а христианские государи не могут надивиться и тяжко жалуются: от века, говорят, не слышно, чтобы отец своим детям беды причинял. Если, государь батюшка, Бог тебе не положил на сердце меня, дочь свою, жаловать, то зачем меня из земли своей выпустил и за такого брата своего выдавал? Тогда и люди бы из-за меня не гибли, и кровь христианская не лилась. Лучше бы мне под ногами твоими в твоей земле умереть, нежели такую славу о себе слышать. Все одно только и говорят: для того он отдал дочь свою в Литву, чтоб тем удобнее землю и людей высмотреть. Писала бы к тебе и больше, да с великой кручины ума не приложу; только с горькими и великими слезами и плачем, тебе, государю и отцу своему низко челом бью: помяни, Бога ради, меня, служебницу свою и кровь свою, оставь гнев неправедный и нежитье с сыном и братом своим, и первую любовь свою и дружбу к нему соблюди, чтоб кровь христианская больше не лилась, поганство бы не смеялось, а изменники ваши не радовались бы, которых отцы предкам нашим изменили там на Москве, и дети их тут в Литве. А другого чего мне нельзя к тебе и писать. Дай им Бог изменникам того, что родителю нашему от их отцов было. Они между вами, государями, замутили, да другой еще Семен Бельский Иуда с ними, который, будучи здесь в Литве, братию свою, князя Михайла и князя Ивана переел, и князя Федора на чужую сторону прогнал: так, государь, сам посмотри, можно ли таким людям верить, которые государям своим изменили и братью свою перерезали и теперь по шею в крови ходят, вторые Каины, да между вами, государями, мутят? Смилуйся, возьми по старому любовь и дружбу с братом и зятем своим! Если же надо мною не смилуешься, и прочною дружбою с моим государем не свяжешься, тогда уже сама уразумею, что держишь гнев не на него, а на меня; не хочешь, чтоб я была в любви у мужа, в чести у братьев его, в милости у свекрови, и чтоб подданные наши мне служили. Вся вселенная ни на кого другого, только на меня вопиет, что кровопролитие сталось от моего в Литву прихода, будто я к тебе пишу, привожу тебя в войну: если бы, говорят, она хотела, то никогда бы такого лиха не было; мило отцу дитя – какой на свете отец враг детям своим? И сама разумею, и по миру вижу, что всякий заботится о детках своих и о добре их промышляет: только одну меня, по грехам, Бог забыл. Слуги наши не по силе и трудно поверить какую казну за дочерями своими дают, и не только что тогда дают, но и потом каждый месяц обсылают, дарят и тешат, и не одни паны, но и все деток своих тешат: только на одну меня Господь Бог разгневался, что пришло твое нежалованье; а я перед тобою ни в чем не выступила. С плачем тебе челом бью: смилуйся надо мною, убогою девкою своею, не дай недругам моим радоваться обиде моей и веселиться о плаче моем. Если увидят твое жалованье на мне, служебнице твоей, то всем буду честна, всем грозна; если же не будет на мне твоей ласки, то сам можешь разуметь, что покинут меня все родные государя моего и все подданные его».