– отметил он про себя), направил коня прямо к дверям хачеша. Только он спешился, как двери распахнулись, и из гостиной вылетела какая-то высокая девушка. Не обращая внимания на Алигоко, она подбежала сзади к Хатажукову, поднимавшему в это мгновение саблю над неподвижным Адешемом, быстро подобрала самопальник Бота, размахнулась, ухватив ружье за ствол, и со звоном обрушила тяжелый приклад на голову князя. Затем она отшвырнула самопальник в сторону и склонилась над стариком.

Впервые за последнее время Шогенуков, не без удовольствия наблюдавший за посрамлением сообщника, испытал необычное чувство. Сейчас им владела не злоба, не раздражение, не страх и вечное недовольство окружающими – сейчас ему было радостно и почему-то приятно. Но к новому чувству примешалась, разумеется, и неистребимая жажда обладания тем, чего он не имел, а имели, на зависть ему, другие. И теперь ему захотелось увезти отсюда не только драгоценный панцирь. Однако на первом месте был все-таки панцирь – и Шогенуков поспешил на поиски.

Адешем открыл глаза и увидел склоненное над ним красивое женское лицо.

– Очнулся, дедушка? – услышал он ласковый голос. Адешем едва слышно проговорил что-то непонятное.

– Что ты сказал, дедушка? Какая «арба»?

– Арба, говорю, все-таки перевернулась. И виноват во всем я.

– В чем ты виноват?

– Это кто тут со мной? А-а, Нальжан!

– Да, да, это я! Узнал?

– Узнал, – вздохнул старик. – Вот видишь, Нальжан, и маленькая птичка стала причиной снежного обвала…

– При чем здесь какая-то птичка?

– Это я – птичка.

– Оттащить бы тебя отсюда…

– Постой, Нальжан, наклонись пониже, – строго сказал Адешем, – о новом хозяйском панцире знаешь?

– А кто о нем не знает?

– Можно подумать, что Каральби каждую свою новость торопится поскорей сообщить всем женщинам, – усмехнулся старик.

– Нам не надо сообщать, – обиделась Нальжан, – мы и так все узнаем.

– Где лежит панцирь, тебе известно?

– А как же иначе? Разве не я слежу за порядком в доме?

– Значит, в доме… Найдет его шакал вшиголовый, найдет…

– Да о чем мы с тобой болтаем, старый ты ребенок! – возмутилась Нальжан. – Тут бойня кругом, наши почти все убиты… Ты встать можешь?

– По мне как будто конница проскакала, шевельнуться не могу…

Нальжан громко заплакала. Взяв Адешема под мышки, она поволокла его к амбару.

Острая боль вдруг пронзила спину старика и отозвалась в груди. Черная завеса упала на его лицо, и больше он ничего не чувствовал.

…Мухамед Хатажуков с трудом приподнялся на четвереньки и сел, мотая головой. А в голове будто шумел водопад и стучали копыта девяти лошадей.

– Что это было? – сердито прохрипел князь и снял шлем, на котором оказалась небольшая овальная вмятина. – Камень упал с неба?

Хатажуков встал на ноги и огляделся. Силы быстро возвращались к нему, он снова был готов к бою, но схватка уже закончилась.

– Эй, зажгите факелы! – крикнул Мухамед. – Не видно ни шайтана, совсем темно стало!

Мертвыми телами завален весь двор. Тузаровские люди перебиты все до одного. От нападающих осталось меньше половины.

Мухамед вырвал факел у одного из своих всадников и поджег плетневую ограду («будет посветлее»): сухие ореховые прутья загорелись ярким пламенем.

– Где Вшиг… где пши Алигоко? – спросил князь. Ответить ему не успели. Шогенуков появился в дверях хачеша. Он был мрачен.

– А-а! Мухамед? Живой? Понимаешь, нигде нет панциря! Надо поискать в другой части дома. Хатажуков злобно ощерился:

– Да уж, конечно, ты его заработал честно, этот панцирь!

– Но ты, мой любезный друг, еще честнее заработал шишку на темени, – ядовито огрызнулся Алигоко, приближаясь к Хатажукову.

– Шишку! – прогремел Мухамед. – Жаль, что все они убиты! Я бы тому, кто рубанул по моему шлему… я бы из него жаруму [49] сделал и собак накормил!

Из темного амбара бесшумно выскользнула Нальжан и попыталась незаметно скрыться, но… Шогенуков увидел ее, круто свернул в сторону и встал на пути у девушки. Нальжан остановилась, вызывающе посмотрела князю в лицо.

– То, что вы воюете со стариками, я уже знаю. Может быть, воюете заодно и с женщинами? – в глубоком грудном голосе Нальжан звучали откровенные нотки презрения и гнева.

Шогенуков побагровел от унижения, но, стараясь не подавать виду, что его задели слова женщины, с нарочито добродушной издевочкой обратился к Мухамеду:

– Дорогой князь Хатажуков! Ты слышал, в чем нас обвиняют? А разве мы причинили хоть какой-нибудь вред здешним женщинам? Нет, не причинили. Я правду говорю, князь? Зато одна из них уже нанесла некоторый ущерб моему другу и брату Мухамеду, нисколько не считаясь с его высоким достоинством и священной неприкосновенностью его княжеской головы. А ведь эта голова…

– Постой! – грубо оборвал сообщника Мухамед. – Ты что там мелешь?!

– Вот видишь, что ты наделала, невоспитанная женщина! Разве можно так неловко обращаться с оружием? Ведь из него стреляют, а не дерутся, как дубиной. Теперь пши Хатажуков из тебя жаруму сделает…

Мухамед приблизился к Нальжан вплотную и с довольно непристойным интересом оглядел ее с ног до головы.

– Это она… меня? – процедил сквозь зубы бледный Хатажуков.

Нальжан смело встретила взгляд бешеных глаз кровожадного пши.

– Скорблю о том, что слабых моих женских сил не хватило на более сокрушительный удар.

– Уо! Вот что разговор! – притворно восхитился Алигоко. – Ничего, девушка, твоих слабых женских сил хватило на то, на что не хватило сил еще ни у одного мужчины. И это я говорю как верный друг нашего высокородного пши.

Мухамед промычал что-то нечленораздельное и закусил губу. «Схватить бы его за глотку, этого верного друга», – подумал он.

– Но я думаю, он из тебя не будет делать жаруму, если ты нам скажешь, где твой хозяин спрятал новый панцирь. Скажи, не стесняйся. Ведь Каральби в нем больше не нуждается. Правда, Мухамед? Ты подтвердишь мои слова?

Мухамед вдруг захохотал, будто ему пришла наконец в голову удачная мысль, и рванул платье на груди у Нальжан:

– А не прячет ли она панцирь под своей одеждой, а? Надо проверить.

Он властно обхватил женщину, стал шарить по упруго налитому здоровому телу. Вот и отомстил он ей. Месть была подлой, но зато, как считал спесивый князь, единственно возможной. В первое мгновение, услышав треск рвущейся ткани, Нальжан окаменела от ужаса, но быстро пришла в себя, с силой оттолкнулась от Хатажукова, кулаком наотмашь ударила в лицо Вшиголовому, который пытался ее задержать, и бросилась со всех ног к отдельно стоящему домику, где обычно принимались почетные гости.

Алигоко пошатнулся, а Мухамед, увидев, как хлещет кровь из длинного носа приятеля, злорадно засмеялся.

– Ладное – спокойно сказал Шогенуков, – далеко не убежит. – И раздраженно добавил: – Панцирь искать надо. Все перевернуть! Дом разнести по кусочкам!

Все перевернули, а панцирь не нашли. Искали в главном доме, на мужской и женской половинах, искали в маленьком гостевом доме, искали в домах уорков и зажиточных крестьян. Собрали все наиболее ценное, погрузили на две большие подводы оружие, ковры, посуду, сундуки с одеждой. Панциря нигде не находили. Огонь с горящего: плетня перекинулся на конюшню, оттуда – на крышу тузаровского дома. Было светло, как днем (взошла к тому же луна), и шумно, как на торговом перекрестке.

Отчаянно голосили обезумевшие от горя женщины, ржали перепуганные лошади, с пронзительными криками носились осиротевшие дети…

Князья решили, что панцирю больше негде быть, как только на самом Канболете. Оставаться в чадном дыму пожарища, среди проклятий и причитаний, среди крови и трупов, чтобы поджидать здесь Канболета, – мыслимое ли дело?! Но как поступить, если ни в коем случае нельзя оставлять в живых младшего Тузарова? Там, в лесу, лежит мертвый Исмаил… Вину за его смерть можно возложить только на мертвого.