– Отъедем к броду, подождем на берегу, – предложил Алигоко. – Оставим здесь десяток людей – пусть похоронят убитых. Сожгут их, что-ли, по-язычески, ведь им не очень понравился твой, Хатажуков, мусульманский обряд.

Так и сделали. Возле спуска к широкому броду было, конечно, поспокойнее, хотя и сюда доносились приглушенные крики женщин. «Как мало нас осталось, – тоскливо подумал Алигоко, – восемь человек тут да десять там. Скорей бы они кончали с похоронами… Если этот юный громила наскочит раньше времени и будет с ним хотя бы трое-четверо здоровых вооруженных парней, то не поздоровится в лучшем случае половине из нас. А в какой половине окажусь я сам, еще неизвестно».

…Чуть выше по течению реки послышался конский топот, а затем свистящее пение двух стрел. Одна из них пролетела над головой Алигоко, другая вонзилась в шею пожилого хатажуковского уорка.

– Да брось ты факел и реку! – зашипел Алигоко на своего ратника, стоявшего у арбы с награбленным добром.

Запоздал княжеский приказ: прилетели еще две птички со смертельными жалами – одна застряла своим острым клювом в кольчуге дружинника, другая впилась прямо в висок того парня, что держал факел. Парень опрокинулся навзничь, на кучу сложенных вещей, выронил факел и от него тотчас же вспыхнула в арбе подстилка из сухого сена. Шогенукову показалось, что сумрак за пределами их освещенной огнем стоянки стал еще темнее, непрогляднее, и тем ужаснее было внезапное появление трех грозных всадников.

Кажется, не растерялся только один Мухамед.

– Теперь я доберусь наконец до тузаровского щенка! – заорал он и поднял на дыбы своего коня.

Канболет встретился с князем вплотную, встретились в воздухе клинки двух непримиримых, хотя почти и не знакомых друг другу, врагов. Кто-то подскочил было сбоку к Канболету, хотел помочь князю, но быстрый, как вспышка молнии, удар Тузарова, нанесенный им не глядя, на слух, – и неосторожный дружинник полетел с коня с удивленным, а заодно и разрубленным наискось лицом.

– Не лезьте сюда! – крикнул Мухамед. – Я сам… Я убил матерого волка, убью и молодого! И-и-эх!! – каждый раз, когда Мухамед опускал саблю, он думал, что вот уж этот удар и будет последним, но снова и снова его клинок натыкался на стальную преграду – твердую и одновременно упругую.

Канболета никто не учил такому приему. Он лишь сейчас верным своим чутьем понял, что если встречаешь удар особой редкостной мощи, каким обладал Хатажуков, то отражать его надо не грубо, а мягко: в точно угаданное мгновение спружинить, чуть отдавая саблю назад. Иначе либо клинок сломается, либо сабля вылетит из руки, как бы крепко ты ее не держал. «Что это он про волков? – подумал Канболет. – При чем тут волки, я не понимаю…»

– Ну держись, проклятый! – хрипел Хатажуков. – Отправлю я тебя вслед за родителем! На дно Тэрча!

– Так, значит, это ты убил моего отца?! – догадался наконец Канболет.

– И тебя убью! – тяжело дыша, крикнул князь. – И твой панцирь тебя не спасет!

– Эй, Мухамед! – вдруг заверещал Алигоко из-за горящей арбы. – На нем нет панциря! Куда он его дел?!

С новой силой всколыхнулась в душе Канболета хлесткая волна ненависти. Но она не ослепляла юношу, не опьяняла и не выводила из равновесия, на что, вероятно, рассчитывал Хатажуков, с беззастенчивой наглостью признаваясь в своем преступлении.

– Не-ет, ты меня не убьешь, – тихо загремел спокойный бас Канболета. –

И никого ты больше не убьешь. Сам сейчас будешь убит! – и в голосе Тузарова было такое невозмутимое хладнокровие, словно для него не составляло никакой разницы: вести ли неторопливую беседу или биться в жестоком поединке.

«Этот разъяренный буйвол не уступает мне в силе, – думал Канболет. – И страха нет в его глазах. Одно только бешенство. Вот оно-то его и погубит…»

– Держись, паршивый щенок!! – бесновался Хатажуков.

– Держусь, держусь! – насмешливо отвечал юноша.

Хамиша и Нартшу тоже сумели сократить численность врагов и теперь против каждого из них оставалось по одному противнику, не считая вшиголового храбреца, непонятно чего выжидавшего под прикрытием горящей арбы. Он держал в руке заряженный пистолет, направляя ствол в сторону вихрем кружившихся Канболета и Хатажукова. Было похоже, что князю очень хотелось увидеть, чем закончится эта схватка, а уж потом выстрелить.

Мухамед ничего не мог сделать с тузаровским сыном и это приводило его во все большую ярость. Впервые князь почувствовал смертельную опасность, а затем совершил ту единственную оплошность, которую, как охотник в засаде, подстерегал Канболет. Этот взмах княжеской сабли был с самого начала неверным. Канболет увидел, что удар рассчитан на обязательное столкновение с его клинком, и если в последний момент сделать обманное движение, то лезвие хатажуковской сабли лишь рассечет воздух. Канболет поднял, как и полагается, навстречу свою саблю, но перед самым столкновением ловко убрал ее из-под удара, сделал быстрый короткий взмах и сплеча рубанул по княжескому шлему. Мухамед. неестественно выпрямился в седле и замер. Глаза его вылезли из орбит и сразу стали бессмысленными и тусклыми. Канболет нанес еще один сокрушительный удар – шлем треснул, глаза бешеного пши залились кровью.

Алигоко прицелился получше – теперь он дождался своего часа, но тут лошади, впряженные в арбу, на которой разгорелся настоящий костер, в панике рванули и понеслись, не разбирая дороги, к обрыву. Конь Шогенукова испуганно шарахнулся в сторону, грянул выстрел – и пуля взвилась в ночное небо. Нартшу в это время выбил из седла тяжело раненного противника и бросился на помощь другу, но было поздно. В грудь Хамиши уже вошло острие клинка. Нартшу сцепился с последним дружинником из княжеской свиты, а Канболет не спеша направил коня к Шогенукову.

И тогда хитрый и неглупый князь сделал то, что можно было объяснить лишь припадком отчаянной трусости. Он с криком развернул лошадь и ударился в постыдное бегство. И поскакал он не в сторону тузаровского дома, где еще оставалось десять всадников, а прямо к броду (видно, помутился изворотливый ум Вшиголового). Канболет стал преследовать врага.

Не надо было Шогенукову так торопить и нахлестывать коня, пока тот по брюхо в воде переходил реку. На другой берег бедное животное выбралось совсем обессиленным, и Канболет нагнал князя на самой опушке леса.

Уже рассеивался предрассветный сумрак, и Канболет увидел, как остановивший измученного коня Алигоко пытается трясущимися руками разомкнуть на себе какой-то блестящий пояс. Тузаров вложил саблю в ножны, взял плеть и резко хлестнул ею по бледной шакальей морде князя. Алигоко взвизгнул и запрокинул голову, закрывая лицо руками. Его блестящий пояс с тихим мелодичным звоном распрямился в стальную полосу и упал на землю

– Ах, вот оно что… – пробормотал Канболет, проворно нагнулся и, не слезая с коня, поднял старинный дамасский клинок. – Вот каким оружием владела эта подлая и трусливая гадина!

– Не убивай меня! – крикнул Шогенуков. – Это ведь не я убил твоего отца и не я поджег дом, а младший Хатажуков! Он хотел найти панцирь.

– А ты, конечно, ни в чем не виноват? – горько усмехнулся Канболет, сгибая в кольцо тонкую драгоценную саблю.

– Нет такой вины, за которую князя можно убить! – Лиловый рубец, пересекавший его левую щеку, сочился кровью.

– Если бы ты не оказался таким жалким трусом, я бы не посмотрел на то, что жизнь князя считается неприкосновенной, и поступил бы с тобой так же, как и с твоим кровожадным сообщником. А теперь проверим, хорошо ли будет служить мне эта арабская сталь.

Канболет сорвал шапку с головы Алигоко и подбросил ее вверх; дамасский клинок тоненько свистнул, и наземь упали две половинки щегольского головного убора донельзя посрамленного князя.

Шогенуков глухо застонал, будто получил новый удар плетью.

– А теперь убирайся вон! – рявкнул Канболет. – Поторопись, пока я не передумал!

Долго уговаривать Вшиголового не пришлось – он тронул коня и скоро исчез в лесу.