- Благородство и честь никогда не стареют, - говорил он мечтательно. - В наше время их так мало, что тем удивительнее порой встречать их.

   Время от времени герцог звал Фабио на прогулку; он отлично знал все окрестные тропинки и ловко взбирался на скалистые уступы, напоминая художнику своими движениями неосознанную грацию кошки. Не любивший яркого солнца, Лодовико обожал закаты и ночь; стоя у края обрыва, он наблюдал, как медленно мир погружается в тени, и последние лучи уходящего дня золотили его статную фигуру, словно отлитую из сверкающей бронзы: задумчивый ангел, застывший на пороге горящих небес. Домой они возвращались уже в темноте, разгоняемой светом факела в руке сопровождавшего их слуги, Фабио или самого герцога.

   При всех своих достоинствах, Лодовико был скрытен и легко раним, а общество тяготило его. Фабио приходилось видеть, как он мучился, развлекая гостей, бывавших в Монте Кастелло. На лице его в такие моменты бывала натянутая улыбка, но глаза оставались холодными, и художник, улавливавший все оттенки выражения его лица, замечал в них скуку и презрение. Лодовико не нравилось, когда кто-либо громко говорил, и испытывал плохо скрываемое отвращение всякий раз, когда люди случайно или намеренно прикасались к нему. Пожалуй, единственное исключение он делал для матери и брата, да еще, пожалуй, для Фабио, хотя художник прекрасно запомнил, как напрягся молодой герцог, когда он поцеловал ему руку, и поклялся себе не повторять этого жеста в будущем. Однажды в замок приехал кардинал Конти с юной племянницей, очаровательной шестнадцатилетней девушкой, которая откровенно кокетничала с Лодовико, но тот подчеркнуто не обращал на нее внимания, и она обратила свои взоры на Стефано. Когда герцогиня Джованна упрекнула Лодовико в дурных манерах, герцог с каменным выражением лица предложил гостье развлечь ее игрой на лютне. Когда же девушка, плененная его красотой и музыкальностью, подошла и шутливо положила ладонь ему на плечо, Лодовико встал, отложил лютню и очень твердо заявил, что не желает больше видеть ее в Монте Кастелло. Потрясенный кардинал отбыл в тот же день с рыдающей племянницей, а Лодовико выслушал от матери суровое нравоучение и, в самом дурном расположении духа провел весь вечер на западной башне в обществе Фабио, пытаясь успокоиться. Поведение герцога не казалось художнику отвратительным; по его мнению, у любого человека, в конце концов, могли быть принципы, которые нельзя было нарушать, и во всей этой истории ему было немного жаль самого Лодовико.

   Мало-помалу Фабио привык к жизни в Монте Кастелло и перестал обращать внимание на холодность герцогини Джованны и язвительные насмешки юного Стефано, прежде так больно ранившие его и заставлявшие чувствовать себя неловко. Мир для него сомкнулся на работе и герцоге Лодовико.

   Как-то раз вечером, после окончания работы в большом зале, Лодовико, как обычно, позвал Фабио поужинать с ним в его комнате. За ужином разговор зашел о росписях кабинета и спальни герцога, и Фабио предположил, что, вероятно, в кабинете следует изобразить сцены из романов о Граале, а в спальне - танцующих нимф или пастушек, отдыхающих на лоне природы. Лодовико с улыбкой заметил, что очаровательные женщины будут неплохо смотреться в спальне Стефано, а сам он предпочитает что-нибудь менее легкомысленное.

   - Скажите, синьор Сальвиати, что вы сами нарисовали бы для меня, не следуя моде и привычкам знатных господ из Сиены или Милана?

   - Возможно, ангелов, которые хранили бы ваш покой, ваше сиятельство.

   Лодовико медленно кивнул.

   - Что ж, пожалуй, это было бы неплохо. - Он уселся на кушетку, подперев рукой подбородок, и внимательно посмотрел на Фабио. - Мне так не хватает покоя в последнее время.

   - Мне так жаль, что печальные события, случившиеся здесь... - начал Фабио, но Лодовико отмахнулся.

   - Такое случается в наши дни довольно часто, синьор Фабио, вы это знаете. Я никогда не смогу забыть того, что произошло с моим отцом и младшим братом, но надо продолжать жить, думая о живых, а не оплакивая мертвых. Я говорил не об этом. С тех пор, как вы приехали, все изменилось для меня. Мне стало так важно видеть вас, беседовать с вами. Я сделал бы для вас все, что угодно... - Он осекся и опустил глаза. - Простите, я не должен был этого говорить. - Улыбнувшись, он встал и, заложив руки за спину, прошелся по комнате, затем остановился перед Фабио. - Знаете, я хотел пригласить вас на прогулку. Есть одно место, которое я вам еще не показывал, но очень его люблю. Если вы не устали...

   - Буду рад сопровождать вас, ваше сиятельство, - отозвался Фабио. Слова герцога взволновали его и привели в смятение. Привязанность Лодовико иногда пугала его, и он не решался представить себе всю глубину чувств юного герцога, способного на такую дружбу. Кроме того, он побаивался и собственной привязанности к нему; Лодовико не только был ему верным другом, но заменил ему брата и сына. Фабио никогда не посмел бы сознаться в этом герцогу, помня о разделявшей их стене светских условностей и положения.

  Выйдя из замка, они свернули на лесную тропинку, петляющую по склону горы, и пошли через лес в сгущающихся сумерках. Июньская ночь была светлой, ясные звезды вспыхивали в глубокой синеве крохотными искрами. В неподвижном воздухе еще разносились птичьи трели, но с наступлением темноты они понемногу затихали.

  - Мой дед построил мост над Ястребиным ущельем, - сказал Лодовико. - Отец говорил, что по нему можно убежать из замка, если на Монте Кастелло нападут враги. Только вот сам он не смог убежать...

  - А вы сами убежали бы, ваше сиятельство? - спросил Фабио, уже зная ответ.

  - Герцоги Монтефельтро не бегут, - спокойно проговорил Лодовико, вскинув голову. - Уверен, что и у моего отца не было такого намерения. Идемте, мой друг, и вы поймете, что этот мост на самом деле построен не для бегства.

  Они взбирались все выше по тропе, скрытой под пологом леса, пока наконец не вышли на открытую площадку, от которой дорожка уходила дальше вверх по склону и терялась в подлеске. Прямо под их ногами скалы обрывались в пропасть поросшего лесом ущелья. Внизу в теснине бесновался горный поток. Фабио остановился, потрясенный, когда свежий влажный ветер остудил его разгоряченное быстрым подъемом лицо: через ущелье к соседней скале был переброшен деревянный мост, казавшийся нереально хрупким между этими могучими скалами.

  - Вот это место, - негромко сказал Лодовико. - Моя матушка боится даже смотреть на этот мост, а Стефано говорит, что рано или поздно я поплачусь жизнью за безумное пристрастие к виду, который отсюда открывается. Вам не страшно?

  Фабио вздрогнул, когда Лодовико легко прикоснулся к его локтю, приглашая ступить на мост следом за собой. Дерево, казалось, звенело и вибрировало под ногами, и художник действительно испугался. Что это было - ветер или дрожь древних гор? Сделав несколько шагов, он остановился на расстоянии вытянутой руки от герцога, вцепившись в гладкие круглые перила и пытаясь унять собственный страх.

  - Посмотрите, отсюда как на ладони видно все окрестные дороги и города. Я представляю себя ястребом, летящим в горной выси, свободным и одиноким. Вон там, далеко на востоке, Пезаро, а еще дальше - море... Я мечтаю путешествовать, но не так, как Стефано; его интересуют только вечеринки и празднества, а мне хотелось бы посмотреть то, что создано просвещенными и искусными людьми. Блеск светской роскоши проходит, когда кончаются деньги, но что-то остается... Не правда ли, мой дорогой друг?

  Фабио молчал, зачарованный действительно прекрасным видом, открывающимся с моста. Должно быть, именно так видят землю птицы, подумал он, задыхаясь от переполняющих его чувств. Ему хотелось раствориться в этом пейзаже, стать ветром, ястребом, водной пылью на дне ущелья, корнями сосен, пронизавшими камень скал...

  Луна поднялась над дальними снежными пиками, заливая бледным таинственным светом окрестные леса и сверкая холодным серебром на глади дальнего озера. Мир застыл в безмолвном сне, лишь неумолчно рокотал далеко внизу поток срывающегося в пропасть водопада.