- Вы подарили мне так много всего, - прошептал Лодовико, покрывая лицо художника поцелуями. - Моя жизнь - ради вас, мой Фабио, моя единственная любовь...

   Он сбросил камзол и рубашку и помог раздеться Фабио. Художник с наслаждением отдавался во власть его рук, повторяя его имя, как заклинание. Вытащив свою напряженную мужскую плоть, герцог стал поглаживать ее, затем сбросил остатки одежды и оказался перед художником обнаженным. Его тело было совершенным, как у юного божества, с гладкой кожей и развитыми мышцами, и Фабио ощутил неловкость из-за собственной раздавшейся талии и волосатой груди, однако Лодовико это, похоже, нисколько не смущало. Опустившись на колени возле кушетки, он с любовью смотрел на художника, словно находясь перед алтарем в молитвенном экстазе. Фабио поднялся и попросил его лечь, а затем сам встал на колени и приник губами к стоящему члену юноши. Лодовико застонал, не в силах противостоять наслаждению.

   - Что... что ты делаешь? - немного испуганно прошептал он, зарываясь пальцами в волосы Фабио. - Разве это не...

   - Доверься мне, мой ангел. Я никогда раньше не делал этого, но постараюсь, чтобы тебе было хорошо...

   Он закрыл глаза, касаясь языком теплой шелковистой кожи, чувствуя нетерпение вздрагивающей юной плоти, доверчиво подчиняющейся его осторожным ласкам. Обнаженная головка члена оказалась у него во рту, он нежно сосал ее, втягивая губами и обводя языком, и Лодовико беспомощно стонал, откинув голову, охваченный сладостной истомой. Ощущения были новыми и пугающими для Фабио; он не знал, откуда у него родилось желание ласкать юношу подобным образом, но и самому ему это доставляло непередаваемое удовольствие. Взяв рукой собственный член, он стал ритмично двигать пальцами, еще больше возбуждаясь.

   Лодовико вскрикивал, порывисто дергая бедрами и проникая глубоко в рот Фабио, его руки гладили спину и плечи художника, и вдруг он замер с долгим сдавленным стоном, судорожно извергая терпкие солоноватые струи семени; его пальцы до боли вцепились в плечи Фабио, тело сотрясла агония страсти. Без сил откинувшись назад, он тяжело дышал, с восторгом шепча имя художника, а тот, поднявшись, с беспредельной нежностью стал целовать его в губы.

   Рука Лодовико нашла его плоть; покорный настойчивой ласке, Фабио придвинулся ближе, и когда подступающее наслаждение заставило его застонать, юноша приподнялся, ловя ртом брызнувшую влагу. Притянув Фабио к себе, герцог счастливо улыбнулся. Их губы снова встретились, и художник ощутил вкус собственного семени, смешавшегося со вкусом Лодовико.

   - Я никогда не испытывал ничего подобного, - признался Фабио, проводя пальцами по щеке юноши. - И не думал, что это так хорошо...

   - Но ты же делаешь это со своей женой. - Лодовико удивленно вскинул брови. - Или нет?

   - С ней все по-другому. Такие ласки... она никогда не смогла бы сделать этого.

   - Почему?

   Фабио вздохнул. Вопрос был задан быстро, но ответить на него было не так-то легко. Разумеется, Тереза могла бы ласкать его точно так же; стоило ему попросить, и она с готовностью выполнила бы любое его желание... Но дело было не только в удовольствии плоти.

   - Лодовико, ты мог бы делать с кем-то еще то, что делал только что со мной?

   - Нет, - чуть подумав, ответил герцог. - С тобой мне хочется быть постоянно, твоя близость заставляет меня просто терять голову. Я не чувствую ничего такого рядом с другими людьми. Мне... неприятно, когда они ко мне прикасаются. Иногда мне неприятно даже видеть их. А ты... ты как будто стал частью меня самого. Когда тебя нет рядом, я ощущаю пустоту в своей душе, которую ничто не в силах заполнить.

   "Он действительно любит меня, - с ужасом и восторгом подумал Фабио. - Любит со всей беспредельной страстью юного сердца. Если нам суждено будет расстаться..." При этой мысли он похолодел. Он не мог представить себе жизни без Лодовико, без его чистой улыбки, без его неземных синих глаз, без его искренности и верности.

   - Мне кажется, что я только теперь начал жить по-настоящему, - сказал герцог задумчиво. - Это лето стало лучшим для меня... - Он помолчал и заговорил снова. - Фабио, я собираюсь поехать во Флоренцию в начале сентября и взять вас с собой. Мы будем покупать картины и вещи для украшения замка, а по пути заглянем в Сиену. Что вы думаете об этом?

   Переход на "вы" заставил художника улыбнуться: Лодовико снова был самим собой - безупречно сдержанным в проявлении даже самых сильных своих чувств.

   - Вы могли бы не спрашивать, Лодовико. Я буду рад последовать за вами куда угодно.

   - Мой кузен Гвидо сказал, что можно покупать скульптуры, а не нанимать скульпторов, хотя это и выходит дороже. Я вижу, что Джанфранко старается, у него получается неплохо, но слишком медленно; пока он закончит свою Диану, пройдет год.

   - С мрамором работать сложно, - кивнул Фабио. - В мастерских во Флоренции можно купить множество глиняных статуэток, а то и больших скульптур из мягкого известняка. Разумеется, они подвержены разрушению, зато недороги и хорошо смотрятся. Я помогу вам выбрать то, что подойдет для замка.

   - Для меня все это так ново. Знаете, в моем кругу не принято интересоваться искусством, к художникам относятся скорее как к мебельщикам или плотникам, занимающимся обустройством дома. Когда я сказал Гвидо, что хотел бы украсить свой замок, он тут же порекомендовал мне хорошего ювелира. Он решил, что я собираюсь заказать украшения для матери. - Герцог рассмеялся. - Потом я объяснил, что именно имел в виду, и Гвидо заявил, что, по всей видимости, я живу в соборе. Тут же он поинтересовался, не нужен ли мне заодно епископ для богослужений.

   - Когда мы закончим работу в зале, пригласите его в гости, - улыбнулся Фабио. - Должно быть, он не знает, что художники рисуют не только сцены из Писания на стенах соборов.

   - Ну... Ему известно, что я не так богат, как Медичи или Колонна, поэтому самое большее, что он в силах себе вообразить в моем замке - цветочные орнаменты на стенах, нарисованные подмастерьями не слишком именитых флорентийцев.

   - Мы постараемся переубедить его, - сказал Фабио. - По крайней мере, я приложу к этому все усилия.

   - Что до меня, то я делаю свой замок лучше вовсе не для того, чтобы кого-то удивить, а только чтобы иметь возможность получать удовольствие от жизни. - Он рассеянно теребил в руках рубашку, потом спросил: - Мы будем сегодня рисовать?

   - Мы?

   - Я готов продолжить позировать для портрета.

   - Ну, в таком случае, садитесь на свое место. - Фабио оделся, подошел к стоящему в углу мольберту и начал разводить краски, краем глаза наблюдая за герцогом. Тот натянул штаны и рубашку, вытащил из сундука черный с серебром камзол, в котором Фабио рисовал его, и сел в кресло у окна. Его обычно бледное лицо порозовело, что делало его трогательно похожим на ребенка. Фабио показалось, что его рисунок никуда не годится: юноша был так прекрасен, что рука мастера не могла повторить его черты, не нарушив их живого очарования. Он принялся за работу, а Лодовико, чтобы развлечь его, в подробностях рассказывал о том, что происходило в Урбино. Жизнь знати казалась художнику не лишенной привлекательности, однако Лодовико имел иное мнение. Празднества, роскошные пиры и охота, танцы и игры - все это, как ряска на пруду, прикрывало собой темные глубины интриг, зависти, взаимного недоверия и обид. Гвидобальдо де Монтефельтро был связан почти со всеми знатными домами дружбой или родственными узами, так что в Урбино съехались многие высокородные вельможи Италии. Его уважали и побаивались, потому что даже Борджиа не смели покушаться на его владения.

   - У меня было ощущение, что кругом плетутся заговоры, - сказал Лодовико. - Заговоры внутри заговоров, и каждый желает другому гибели. Эти люди никогда не смогут объединиться, хотя бы им всем грозило полное истребление. Они способны только потихоньку роптать и шептаться по углам о своем бедственном положении, но если завтра Чезаре позовет их под свои знамена, они с готовностью приползут лизать ему ноги, как собаки, предавая бывших товарищей... Боже, Фабио, как я их всех презираю! Если б я мог, то никогда не появлялся бы среди них. Это все равно что дразнить спящего тигра.