- Искать союзников свойственно людям, ждущим беды.

   - О, разумеется, но такие союзники не способны на верность. Что вы хотите от Варано, который убил собственного брата, чтобы завладеть его владениями? Или, может быть, от предателей Сфорца, закапывающих в землю своих бывших друзей? Или от Бальони, который прощает испанцам все нанесенные ему оскорбления только потому, что Чезаре Борджиа ему платит? Мне страшно, Фабио. Скоро вся Италия ляжет под каблук Борджиа, и останутся в живых лишь подлые шакалы, готовые унижаться перед ним.

   - Хуже, что ему это, похоже, известно, - сказал художник. - Это же очевидно, его задача - поссорить их между собой и напасть, чтобы перебить всех поодиночке. Впрочем, я чересчур мрачно смотрю на вещи. Не думайте об этом. Вы можете положиться на верность жителей города и гарнизона Монте Кастелло. Я знаю, что они не позволят причинить вам вред.

   - Вероятно. - Герцог надолго замолчал. Фабио не решался тревожить его. Кисть водила по холсту, портрет постепенно обретал сходство с оригиналом; черты наполнялись оттенками и объемом. Прошло довольно много времени, и Фабио зажег новые свечи. Лодовико рассеянно наблюдал за ним, не двигаясь и не произнося ни слова.

   - Идите сюда, - вдруг попросил он, и когда художник подошел, обнял его и прижался лицом к его груди. - Фабио... Вы мой отец, мой возлюбленный. Я могу сказать вам то, в чем никогда не сознался бы никому на свете. - Его голос упал до шепота. - Я боюсь.

   Фабио нерешительно обнял его за плечи и стал гладить по голове, как ребенка.

   - Вы не умрете, Лодовико. Чезаре не видит в вас угрозы. Если Гвидо, ваш кузен...

   - Меня не страшит смерть. Я уже видел ее... видел растерзанного Паоло. - Герцог заговорил быстро и отрывисто. - Ему... было уже все равно, хотя я сам едва не сошел с ума от ужаса и горя. Он лежал у подножия лестницы, похожий на бесформенный ворох окровавленных тряпок... Его голова была расколота мечом, и я не мог смотреть на то, что было внутри... Когда он разбивал коленку, он плакал, Фабио, хотя это была лишь царапина... а тут - у него не было половины головы, а он молча лежал и смотрел вверх такими застывшими сухими глазами... Поистине нет ничего страшнее. На отпевании в соборе я не видел их тел, только лица... Они навечно останутся у меня в памяти. Они были так спокойны, как будто просто спали... Фабио, может быть, я говорю несвязно, но вы должны понять: смерть сама по себе ничего не значит. Я боюсь, что все повторится, но теперь на месте отца и Паоло может оказаться кто-то еще: мама, Стефано... вы... Мне надо будет жить с этим, и я боюсь, что не выдержу. Не покидайте меня, прошу вас, никогда не покидайте!

   Юноша поднял глаза, и художник увидел, что он плачет.

   - Никогда. - Фабио почувствовал, что связан этим словом, как высшей клятвой. Он с радостью отдал бы все на свете, лишь бы его тревоги оказались напрасными. - Я уже обещал вам это, Лодовико, и повторю снова. Для меня нет большего счастья, чем оставаться с вами.

   - Я хотел попросить вас, чтобы вы переночевали у меня, - сказал герцог. - Я не смогу заснуть в одиночестве.

   Фабио улыбнулся.

   Лежа в постели под тяжелым бархатным пологом, они тихо разговаривали о превратностях судеб, о Франции и Испании, о далеких северных странах, где зимой с неба падает белый холодный пух, превращающийся на ладони в капли воды, а люди одеваются в медвежьи шкуры, чтобы не замерзнуть. Наконец Лодовико, засмеявшись, спросил, не замерз ли сам Фабио, и предложил согреть его. Художник стал целовать его, проникая языком глубоко в рот, а юноша гладил его плечи и грудь, постепенно опускаясь все ниже. Они любили друг друга медленно, с осознанной страстью, не торопя приближение конца, и Фабио с восторженной нежностью дарил герцогу самые смелые ласки. Лодовико стонал в его объятиях, неизбежно соскальзывая в сладостный туман наслаждения, и его руки и губы блуждали по телу Фабио. Потом он изогнулся, запрокинув голову и прикрыв глаза, мучительно содрогаясь в пароксизме наивысшего удовольствия, и его семя мягкими толчками выплеснулось в принимающий его рот мужчины. Рука Фабио задвигалась быстрее, сжимая и неистово теребя собственный член, и он догнал Лодовико в самом конце, потрясенный ослепительной, лишающей рассудка агонией страсти. Их дыхания слились, руки сплелись в объятии, губы - в поцелуе.

   - Я люблю тебя, - счастливо выдохнул Лодовико, и Фабио поцеловал его в лоб, отведя в сторону прядь взмокших от пота волос.

   Следующие два месяца пролетели незаметно, будто несколько дней. Монте Кастелло постепенно преображался, покорный замыслу своего хозяина и рукам мастеров; парадная лестница, ведущая из большой залы на второй этаж, оделась в белый мрамор, стены покрыл замысловатый цветочный орнамент, галереи украсились гербовыми виньетками и лепниной. В кабинете Лодовико Фабио работал над росписями на сюжеты из легенд о Граале и Песни о Роланде, посвящая все свое время без остатка фрескам и самому герцогу. До обеда он работал в одиночестве, пока герцог занимался во дворе замка фехтованием или обсуждал с канцлером текущие дела. Джованна относилась к нему по-прежнему неприязненно, более того, она подозревала, что художник оказывает на ее сына дурное влияние, отговаривая от женитьбы, и нарочно работает медленно, чтобы вытянуть из Лодовико побольше денег. Не раз она пыталась вразумить старшего сына, открыв ему глаза на "истинную сущность" безвестного богомаза из Сиены, но он не желал слушать никаких доводов. Портрет, нарисованный Фабио, занял почетное место в столовой, и даже Джованна не могла не признать, что художник добился поразительного сходства. За портрет Фабио получил пятьсот дукатов, и четыреста из них он немедленно отослал в город Терезе, сознавая, что эти деньги - его прощальный подарок жене. Какое-то время он терзался муками совести, но не мог решиться поехать к Терезе и объясниться с ней лично. Он понимал, что предает ее, оставляя одну с их нерожденным ребенком в чреве, что она безоговорочно доверила ему свою жизнь и имеет право на честность с его стороны, однако при мысли, что ему придется рассказать жене о своей безумной любви к герцогу де Монтефельтро, его рассудительное благородство таяло. Он слишком хорошо представлял себе выражение лица Терезы, ужас и отвращение в ее глазах, безудержный поток слез, отчаяние и напрасные мольбы. "Потом, - думал он. - У меня непременно будет время сказать ей обо всем этом позже". Для себя он решил, что непременно отправит Терезу в Сиену, к отцу и брату, а потом, когда ребенок родится, напишет ей письмо, в котором все объяснит. Кроме того, он будет высылать ей деньги, даже если она снова выйдет замуж, так что она и ее ребенок не узнают нужды... Риньяно, передавший Терезе пакет с деньгами, вернувшись в замок, позвал Фабио и сказал, что его жена очень беспокоится и просит его приехать при первой же возможности. Художник признался, что у него теперь особенно много работы, но он постарается непременно навестить свою супругу.

   - Как она? - спросил он, чувствуя, как замирает сердце. Риньяно лукаво улыбнулся и подмигнул.

   - Вы, я смотрю, не теряли времени даром, синьор Сальвиати. У вас чудесная молодая жена, а скоро будет и малыш, а? Ее стан уже не так строен, каким я его помню...

   - Вы правы, - краснея, проговорил Фабио, избегая смотреть на секретаря. - Малыш должен родиться зимой.

   - Вы мне нравитесь, Фабио. - Риньяно дружески хлопнул художника по плечу. - Вы не только талантливы и немногословны, у вас легкий характер, и при всем этом вы довольно бескорыстны, что бы там ни говорил по этому поводу Гвардиччани.

   - А он что-то говорил? - поинтересовался Фабио.

   - Он постоянно твердит, что герцог тратит на ваше содержание баснословные деньги, что вы обходитесь Монте Кастелло дороже целого штата придворных художников и ювелиров. Эту песню он изо дня в день поет герцогине Джованне, и она прислушивается к нему.