Асторе слабым голосом распорядился не тревожить нас до вечера, и заявил, что готов спать хоть до завтра. Я был с ним согласен; тяжело опираясь на мое плечо, он попросил меня помочь ему добраться до его спальни. С тупым смехом я заявил, что мне самому не помешала бы помощь. Асторе тоже стал смеяться, оступился и повис на мне, а я, подхватив его, как мог дотащил до спальни и опустил на кровать.

  - Черт, Оттавиано, - пробормотал он, обнимая меня за шею, - я сроду так не напивался.

  - Тогда с почином, - заявил я и, не удержав равновесие, рухнул прямо на него.

  Он засмеялся. Я не спешил вставать: во-первых, потому, что был слишком пьян, чтобы держаться на ногах, а во-вторых, потому, что Асторе продолжал обнимать меня, и мне это нравилось.

  - Ты тяжелый, - пожаловался он, завозившись подо мной. - Слезь с меня, а то я, чего доброго, задохнусь.

  Я лег рядом с ним, и тогда он повернулся и сам навалился на мою грудь.

  - Асторе, прекрати.

  - Я устал и замерз, к тому же почти ничего не соображаю, а ты не хочешь проявить хоть каплю сострадания.

  - Спи. - Я попытался столкнуть его с себя, но он вцепился в мои плечи и стал смеяться.

  - Проклятье, тебе действительно совсем плохо. - Обняв, я все же уложил его рядом с собой.

  Он присмирел, посмотрел на меня сонными глазами и улыбнулся.

  - Поцелуй меня, Оттавиано, - попросил он шепотом.

  Почему бы и нет, подумал я, склонился к нему и чмокнул в прохладную щеку. Он схватил меня за ворот рубашки, притянув к себе, и тогда я позволил себе больше, поцеловав его еще и еще раз. Мое пьяное тело почти ничего не ощущало, так что я подумал, что могу поцеловать его даже по-другому и не испытаю при этом никаких эмоций. Решив проверить, так ли это, я скользнул губами по его щеке и несмело проник языком к нему в рот. Что ж, это оказалось, пожалуй, неплохо, в особенности когда он откликнулся и сделал то же самое... но большего мне действительно не хотелось.

  - Спи, - повторил я, оторвавшись от него.

  - Не уходи, - чуть слышно выдохнул он, обжигая влажным дыханием мою щеку.

  - Да куда ж я уйду в таком-то состоянии, - пробормотал я и закрыл глаза.

  Придвинувшись ко мне, Асторе обнял меня и вскоре ровно засопел, а я лежал, рассеянно глядя на занимающийся за окном зимний рассвет, и мысли медленно кружились в моей голове, мешаясь в запутанном хороводе.

  Мы проснулись под вечер, поужинали и, почитав немного в библиотеке, снова отправились спать, на этот раз - каждый к себе. Мы мало что помнили о празднике и о том, чем он закончился, но мне не хотелось бы оказаться опять в одной постели с Асторе - на этот раз, уже трезвый, я мог не сдержаться и натворить глупостей.

  Весной армия папы под руководством Чезаре Борджиа выступила из Рима и двинулась на север. Весть об этом пришла именно тогда, когда в Фаэнце уже и думать забыли о прошлогоднем послании. Мы с Асторе часто посмеивались, когда речь заходила о папе, считая его старым злобным мизантропом, решившим попугать итальянских государей. Его угрозы казались нам пустыми и не стоящими особых переживаний. Но на этот раз шуткам пришел конец. Впервые мы поняли это, когда до Фаэнцы дошли слухи о разорении небольшого замка в окрестностях Урбино, чей хозяин и его маленький сын поплатились жизнью за неуплату ежегодного дохода в апостольскую казну. Говорили, что двор замка был буквально залит кровью, и сообщали множество других подробностей, от которых волосы вставали дыбом. Асторе не захотел верить, заявив, что только французы могут быть способны на такие зверства, да и вообще вся эта история в устах молвы обросла жуткими небылицами.

  Тем не менее он стал чаще подниматься на башню замка и с тревогой смотреть вдаль, на восток, куда, по доходившим до нас сообщениям, устремилась армия Борджиа. Я ничего не мог поделать, потому что не меньше его опасался за судьбу Фаэнцы и к тому же знал больше моего брата: Браччано сказал мне, что в войске было не меньше десяти тысяч человек, в том числе и французские отряды, и человек, который вел его, не признавал поражений. Асторе не знал ничего этого. Советники старались оберегать его от лишних подробностей, а на меня с некоторых пор стали смотреть как на правую руку правителя. Наверное, меня воспринимали не только как брата, но и как личного телохранителя Асторе. Мы были почти неразлучны, но, разумеется, герцогом и государем оставался он.

  Я любил его. Любил со всей преданностью и страстью навеки отданного ему сердца и готов был сделать все, чтобы уберечь его от нависшей над ним опасности. Мне не нужно было особенной близости, которой он неосознанно хотел от меня. Я так боялся, что поддамся искушению и однажды сделаю то, что разлучит нас, возможно, навеки. Иногда, глядя на его прекрасное, как у ангела, лицо, на золотые кудри, на гибкую стройную фигуру, я чувствовал, как мое сердце сжимается от нежности. Когда-нибудь все это будет принадлежать не мне, и я лишь надеялся, что та или тот, кому он отдаст свою красоту и невинность, окажется достоин этого божественного дара. Легкий оттенок двусмысленности в наших отношениях не бросался в глаза окружающим, но по вечерам, когда Асторе не мог заснуть, встревоженный или напуганный событиями дня, он приходил в мою кровать, и я дарил ему странные осторожные ласки, не слишком обычные между братьями. Я никогда не заходил далеко, хотя ему, по всей видимости, порой хотелось большего: объятия, быстрый поцелуй в щеку, прикосновение к волосам... Понимая, как это мучительно для нас обоих, я все же не решался уступить своим желаниям, и он засыпал в моих объятиях, а я потихоньку целовал его макушку или обнажившееся из-под ворота рубашки плечо, а потом сам доводил себя до конца, стискивая зубы, чтобы удержаться от последнего вскрика.

  Когда войска герцога Чезаре Борджиа захватили Имолу и Форли, мы оказались совершенно не готовы к такому повороту событий. Герцогиня Катерина, мать невесты Асторе, при сдаче Форли отступила в крепость, но Чезаре приказал бомбардировать стены из орудий, и через несколько дней осады ему удалось пробить брешь и взять крепость штурмом. Герцогиня, известная своим неукротимым нравом и решимостью, сопротивлялась как тигрица, однако была взята в плен и отведена к папскому сыну. Поговаривали, что сломив ее душу, он натешился и ее телом, хотя я не слишком доверял подобным сообщениям - герцогиня была старше Чезаре едва ли не вдвое, так что годилась ему в матери, но может быть, я плохо знал Чезаре Борджиа.

  Катерина Риарио Сфорца была отправлена в Рим почетной пленницей, и сопровождавший ее Чезаре, носивший после женитьбы на француженке также титул герцога Валентино, въехал в Вечный Город триумфатором, приветствуемый восторженными криками толпы.

  - Надеюсь, теперь он о нас не вспомнит, - сказал тогда Асторе. - Ты же знаешь, как люто папа ненавидел Риарио. Он заполучил в свои руки герцогиню, а заодно и ее земли, и должен успокоиться.

  Мне хотелось верить, что он прав, но спустя немного времени армия Святого престола уже маршировала к Пезаро. Мы начали понимать, что папа ненасытен в своей алчности, а Чезаре - в своей жестокости, когда вести с юга и с побережья стали доходить до Фаэнцы. Большинству из рассказов просто невозможно было поверить, однако все они не могли быть сплошной выдумкой.

  В начале сентября Джованни Бентиволио прислал письмо, адресованное Асторе и членам городского Совета Фаэнцы. Он вкратце сообщал то, что нам и без того было известно: Фаэнца была приграничным городом владений Бентиволио, и поэтому судьба ее во многом определяла и судьбу Болоньи. Далее он сетовал, что ценой немалых усилий заручился покровительством французского короля, однако обстоятельства явно складываются таким образом, что воля Рима может сломить заступничество Франции. "Кто я такой, чтобы король Людовик предпочел поссориться из-за меня с папой?" - резонно спрашивал дед. В любом случае, Фаэнцу не следовало отдавать в руки Борджиа. В заключение он обещал нам поддержку в самом скором времени, а пока выразил надежду, что успеет что-либо предпринять и сам, прежде чем стервятники начнут слетаться к его землям.