И вдруг видят, стоит у тротуара маленький, скромный «Запорожец», закрытый, конечно, на все замки, затянутый на все тормоза. Толкнули его, тоже не катится. И тогда кто-то предложил: «А что, ребята, если он не катится, давай его унесем, а? Во потеха будет. Этот выскочит, а ее нет!» И все мгновенно воодушевились. Обступили машину, поднатужились — а парни-то молодые, здоровые, акселераты, — и, глядишь, поволокли, с гоготом, свистом, страшно довольные своей затеей.

Но тут вдруг из дома выскакивает хозяин, немолодой инженер, в одной пижаме, бежит, теряя тапочки, и кричит: «А ну, бросьте!.. Не смей!.. Я сейчас милицию позову!..» При слове «милиция» они бросили машину. И… всей стаей кинулись на него, все до одного, сработала некая «цепная реакция» мутной, беспамятной ярости. Человека повалили на землю, стали бить, топтать ногами. У четверых оказались ножи. Они нанесли ему семнадцать ножевых ран! Вы понимаете, что это значит? Это ведь не случайный удар ножом, когда ударил и сам испугался. Нет, тут били по живому телу, прекрасно понимая, что они творят.

В тяжелейшем состоянии был доставлен в больницу этот случайный, ни в чем не повинный человек. А на следующий день арестовывают всю компанию парней. С точки зрения чисто профессиональной, задержание это не составляло труда, их собрали, как землянику с одной полянки.

И вот сидят передо мной, поодиночке конечно, эти одиннадцать парней, тихие, скромные, с опущенными глазами, дрожащими подбородками, — казалось бы, самые обыкновенные парни. Я ловил себя на мысли, что ведь каждый день я встречаю на улице десятки вот таких же ребят. Но передо мной сидели вовсе не простые ребята, сидели преступники, сидели потенциальные убийцы, и надо было понять, как могло с ними такое случиться, как произошла с каждым из них в отдельности эта «социальная микрокатастрофа».

И с каждым новым делом, с каждым «раскрытием», которые давались обычно куда труднее, чем в случае, о котором я только что рассказал, меня все чаще, все настойчивей обступали вопросы: кто же они такие, эти ребята, как дошли до той страшной черты, почему, отчего? И постепенно я узнавал о небывало сложных человеческих судьбах, драматичных жизненных ситуациях, нерешенных проблемах, о душевных уродствах и ранах. Все это потом и ложилось в основу сюжета моих повестей и романов. Впрочем, не все.

Сюжет, особенно детективный, — дело сложное, тонкое и капризное. Он иногда нешуточно сопротивляется и выдавливает из себя, не принимает какие-то порой очень важные для автора звенья.

До сих пор не могу избавиться от острого чувства досады из-за того, что не вошла, не попала в сюжет моего романа «Черная моль» одна судьба, одна сюжетная линия. Как я ни старался, ничего не вышло. Сюжет романа не принял судьбу Пашки Белова, поучительную и на редкость драматическую судьбу. Она «не ложилась» в общий ход событий, что-то рвала, куда-то «не туда» уводила, мешала появиться не менее важным линиям и образам. Словом, пришлось расстаться с Пашкой. Но первая наша встреча с ним, а главное, его судьба заслуживают того, чтобы о них рассказать.

Встреча у нас с Пашкой получилась довольно необычной.

Представился он так:

— Белов. Бывший вор и… будущий.

— А сейчас? — спросил я.

— Пока еще воздерживаюсь. Хотя некоторые полагают, что наоборот.

Он злобно прищурился, глянув куда-то в сторону, словно увидел там на миг этих «некоторых».

…Дней за пять до нашей встречи Пашку уволили с фабрики, куда его совсем недавно с таким трудом устроила комиссия райсовета.

Разговор был короткий. Его мне потом очень живо, в лицах, передал сам Пашка.

Старательно дыша на стекла очков и протирая их платком, заместитель директора сказал:

— Вот что. Придется нам с вами, видимо, расстаться.

— Это как понимать? — опешил от неожиданности Пашка.

— Формально: требуется сократить штаты по группе «Б». А если по существу, то есть откровенно, то после недавних событий вы у нас нежелательны. Ваши ведь дружки попались, не чьи-нибудь.

— Та-ак… — растерянно произнес Пашка. — Это кто же кого, по-вашему, замарал: я — их или, может, они — меня?

— Это я выяснять не собираюсь.

— Та-ак… — упавшим голосом повторил Пашка. -А меня, значит, пинком под зад, на все четыре стороны?

— Ну, зачем же так. Мы вам выплатим выходное пособие и за отпуск тоже. Составим вполне приличную характеристику.

Пашка с тоской и злостью ответил:

— А зачем мне ваш золотой поднос, если я в него кровью харкать буду?

— Глупости говорите. Люди у нас всюду нужны. Поезжайте куда-нибудь, где вас никто не знает…

— Не знает? — с накипающей ненавистью перебил Пашка. — Начальство всюду есть. Я думал, грехи мои государство списало. А выходит, только на бумаге, да? На обман, значит, пошли?

— А вот лишнего советую не болтать. Я понимаю, не легко уходить с фабрики, но…

— Плевал я на вашу фабрику! — истерически закричал вдруг Пашка. — Думаешь, в ногах валяться стану? На, выкуси! Подохну скорей!..

И он выбежал из кабинета.

…Судьба Пашки Белова (под этой фамилией он должен был действовать в романе «Черная моль»), судьба на редкость трагичная и сложная, в конце концов все же «выпрямилась». Я следил за ним еще лет пять, наверное. Пока Пашка не женился. Однако в роман, повторяю, история эта не попала. Хотя она, как видите, в какой-то мере и отвечала на вопросы, которые все чаще, все настойчивей обступали меня в то время: кто же такие эти люди, как дошли они до той страшной черты, как случилась с ними та «катастрофа».

Но вначале, повторяю, меня захватил нелегкий путь раскрытия преступления, сама острота конфликта здесь, накал борьбы. Да, накал и трудность борьбы. Ибо шли мои друзья к этим людям, к их судьбам и их «катастрофам» обычно сложным, путаным, долгим путем, шли, полные нетерпения, гнева и жажды возмездия, ибо за нашей спиной всегда стояло преступление, стояли чье-то горе, слезы, растоптанное человеческое достоинство, а то и сама человеческая жизнь.

Жаль, что здесь нет места рассказать об этом подробнее. Впрочем, я по мере сил рассказал об этом в своих книгах.

Так вот, поиск. Трудный, сложный, порой опасный, он всегда предшествовал этим «раскрытиям». И потому с самого начала для меня шли рядом жизненный материал и жанр. Ибо мне всегда казалось необычайно привлекательным рассказать не только о том важном, что открылось нам, но и как, каким путем и с каким трудом к этим открытиям пришли. На это наталкивали меня вовсе не литературные образцы и даже не горячий читательский интерес к жанру. Нет! Хотя, возможно, где-то подспудно, подсознательно было и это. Но в первую очередь двигало мною, требовало все это рассказать мое собственное нетерпеливое волнение, мое и моих товарищей, когда шли они по еле заметному, прерывистому следу, когда бились над разгадкой трагедии, происшедшей только вчера. Азарт поиска сутками заставлял не уходить с работы, особенно когда появлялась вдруг какая-то горячая «зацепка», какая-то неожиданная, совсем маленькая надежда.

Вся эта лихорадка переживаний, счастливая радость от новой победы, и неудачи, и поражения в бесчисленных «микросхватках», которыми полон был путь к раскрытию преступления, я был убежден, не могли оставить равнодушным и читателя. Больше того, он, этот как бы «внешний» путь поиска и борьбы, этот «сюжет», событийный ряд, должен был захватить, не мог не захватить читателя, даже самого ленивого, усталого или легкомысленного, и заставить его воспринять плоды наших нелегких открытий — судьбы, характеры и таящиеся в них конфликты и проблемы.

Да, конечно. Можно было бы, например, рассказать о страшном человеке Петре Лузгине по кличке Гусиная Лапа иначе, чем я это сделал в повести «Стая», и многих бы заставила задуматься и содрогнуться его жуткая, звериная, опасная для людей судьба. Можно было бы начать с самого начала, с того, как во время войны компания полуголодных мальчишек забралась в чужой сад, за яблоками, как хозяин молча и тихо спустил на них огромного пса, как с воплем прыснула во все стороны ребятня и как попался рассвирепевшей собаке он, Петька. Истерзанный, окровавленный приполз он поздно вечером к крыльцу своего дома, и в отчаянии, захлебываясь в слезах, кинулась к нему мать. Две недели валялся Петька, стонал, скрипел зубами и ни слова не сказал, где и как случилась с ним эта беда. Шел ему тогда четырнадцатый год, и шел третий год нашей войны с фашизмом, трудный, голодный год. И вот, когда на Петьке наконец за-