тянулись следы собачьих клыков, он так же молча и упорно подготовил месть. Поздно ночью подкрался он к ненавистному домику — было это в одном железнодорожном поселке в Донбассе, — тихо подкрался, облил стены керосином и поджег. Домик вспыхнул, как костер, люди еле успели выскочить, двое детишек с ожогами попали в больницу. А Петька бежал из родного дома. Он появился там снова лишь спустя много лет… и лучше бы не появлялся. Да, можно было начать с этого.

Или даже еще раньше. С отца. Нет, я с ним уже не мог встретиться. О нем, как и о том страшном пожаре, мне рассказала мать Лузгина. Впрочем, фамилия эта, как вы догадываетесь, вымышленная. Имя же я сохранил подлинное. Имя я стараюсь сохранить всегда, чтобы ярче стоял у меня перед глазами человек, о котором или, точнее, «с которого» я пишу тот или иной образ.

Так вот, можно было бы начать и с отца. Он был слесарем в железнодорожных мастерских, не машинистом, как я написал в повести, а слесарем. Это был мастер «золотые руки», великий умелец, начальство поручало ему самую сложную, самую тонкую работу, и он выполнял ее блестяще, душу вкладывал в каждую деталь, выходившую из его рук. Но он был угрюм, насторожен и полон какой-то, в самой глубине его сидевшей, там зарождавшейся и кипевшей злой нерасположенностью к людям. У него не было друзей, его сторонились и побаивались, побаивалась его и жена. Грянула война, и он ушел на фронт. Он воевал геройски и нес смерть врагу, не жалея себя. Он стал разведчиком, был награжден многими орденами и доблестно пал в бою за год до конца войны.

Пожалуй, можно было начать и с отца.

Но я начал с другого, с последнего, хитрого, дерзкого, отчаянного побега Лузгина в далекой сибирской тайге. Зверь вырвался на свободу, бандит и убийца снова задумал грабить и убивать, задумал новый, громкий «концерт на всю Москву», хитро задумал.

А впрочем, нет. Я начал с того, с чего это дело и началось в МУРе, с первых, неясных, глухих сигналов о появлении в городе какого-то опасного, очень опасного человека. При этом я постарался сделать читателя не сторонним наблюдателем, не слушателем, которому я рассказываю историю одной необычной и страшной жизни, а как бы соучастником нашего поиска, постарался передать ему наше нетерпеливое волнение и сознание всей ответственности и срочности стоящей перед нами задачи.

Конечно же сюжет повести «Стая» не ограничился одним этим делом, в него вошли, как и обычно в других моих книгах, эпизоды из разных дел. Я как бы «складывал» свое собственное «дело» в соответствии с целями, которые я перед собой ставил, с проблемами, которые мне хотелось поднять. Подчеркну лишь еще раз: большинство эпизодов не придумано мною. В разное время, при иных, конечно, обстоятельствах и потому порой во многом иначе, но они были на самом деле в практике работы МУРа, а затем и уголовного розыска и аппаратов БХСС других городов страны, где мне довелось побывать за эти годы, встретиться и подружиться с интересными людьми, послушать их рассказы, почитать документы, а иной раз и принять участие на том или ином этапе в расследовании наиболее интересных и нужных мне в этот момент дел.

Однако пусть в связи с этим никто не подумает, что детективный жанр некоторым образом сродни документалистике, что ли. Нет, конечно. Фантазия, качество непременное для беллетриста, и в детективном романе играет свою первостепенную роль. Но при этом любой вымышленный эпизод или сюжетная линия тоже могли быть на самом деле, если бы в жизни вдруг возникли те обстоятельства, которые создал в своем сюжете автор на основе точного знания реальной практики своих героев…

Да, вначале сам драматизм преступления, напряженная, таинственная и опасная атмосфера поиска захватили меня.

Меня, например, потрясли первые убийства, которые мы расследовали. Это и понятно и не понятно. Можете представить, сколько мне, солдату Великой Отечественной войны, довелось видеть за четыре этих кровавых года смертей и трупов, сколько мук умирания, сколько страданий. Но первое убийство в обычной московской квартире, труп на залитом кровью паркетном полу, среди опрокинутой мебели, разбросанных вещей, с неестественно подвернутой ногой, с гримасой боли на старом, морщинистом лице, заставил меня выйти из квартиры и некоторое время в волнении курить на площадке лестницы. Меня потрясла эта полная противоестественность, несовместимость случившегося и обстановки, в которой это случилось, я ощутил психологическую неготовность воспринять подобное, а главное, гневное, почти злобное чувство величайшей несправедливости этой смерти, какого-то наглого вызова всем нам.

До сих пор я не могу забыть трагическую историю, рассказанную мне одним из старейших и талантливейших работников МУРа Виктором Алексеевичем Симаковым. Это был тонкий психолог и великий знаток нравов, обычаев и приемов самой, пожалуй, наглой и отвратительной категории преступников, считающей себя некоей «элитой» этого подлого мира, — карманных воров.

Эта «элита», эти «короли», всех презирающие и, казалось, никого не боявшиеся, ненавидели и боялись Симакова, он знал все о них, даже больше, чем они сами о себе знали. И спуску он им не давал, он и его сотрудники, ибо Симаков возглавлял аппарат по борьбе с этими «королями». В других городах карманные ворюги-«гастро-леры» спрашивали у приезжих: «Не слыхал, жив еще Симаков в Москве? Жив? Ну, тогда соваться туда нельзя». И для московских «королей» положение становилось прямо-таки невыносимым: либо беги из Москвы, либо… избавляйся от Симакова. Для этого надо было узнать, где он живет, и найти подходящих «исполнителей», сами они такими делами не занимались.

А в это время к Виктору Алексеевичу приехал, демобилизовавшись из армии, младший брат. Познакомился он в Москве с девушкой, и на свидание не захотелось идти в старой своей армейской шинели, надел пальто брата и его шляпу. А поздно вечером, когда он возвращался домой, в пустынном и темном переулке произошла трагедия. Паренька приняли за его старшего брата…

И вот в день похорон, когда из дома на улицу выносили гроб, вместе с большой толпой знакомых, соседей, друзей пришли «проводить» ненавистного Симакова его убийцы. И неожиданно в дверях появился… живой Симаков! Светлые глаза его на бледном лице, эти зоркие, страшные глаза его нашли в толпе убийц, мгновенно нашли. Симаков не поехал на кладбище, он сам задержал убийц брата. Потрясенные, они тут же признались во всем. Все случившееся, почти мистическое «воскрешение» Симакова было выше их сил, и нервы не выдержали.

Это все я услышал от самого Виктора Алексеевича. Но многое я увидел в те первые месяцы и своими глазами…

Я, например, хорошо запомнил большой, просторный номер в одной из гостиниц и одиноко плачущую там, в углу, в кресле, милую седую женщину, известную актрису из Ленинграда. Ее обокрали здесь, в гостинице, нагло, жестоко, дочиста. Но «тряпок» ей жалко не было — хотя, судя по описи, это были не такие уж дешевые вещи, — и даже кольца с бриллиантиками, и какую-то брошь тоже. Но вот кораллы, великолепные кораллы, подарок покойного мужа, с которыми она не расставалась, и ключ, редкий сувенир великого города певцов, преподнесенный ей во время недавних зарубежных гастролей, — этой утраты она была не в силах перенести.

Я помню состояние моих товарищей в тот момент, да и свое тоже, переполнявшую нас лютую злость и, наверное, секундное, малодушное ощущение беспомощности и стыда за случившееся, даже какой-то вины. Мы ничем не могли утешить, поддержать эту горько рыдавшую женщину, ничем, кроме как… найти, задержать этого ловкого и наглого вора и вернуть ей кораллы и ключ. Да, да, хотя бы это. Ну и, конечно, посчитаться с тем негодяем.

Это, кстати, оказалось далеко не просто. Весь сложный и трудный путь к нему и удивительно остроумный план, который в конце концов и помог задержать этого опасного человека, я описал много позже, в романе «Злым ветром». Только тогда эта история, мне кажется, удачно вошла в сюжет и помогла решить задачи, которые я перед собой ставил в романе.