Позже.

Температура подскочила очень сильно. У него бред. Несет черт знает что, про каких-то собак, про пчел и просит не закрывать дверь. Выглядит паршиво, как будто потерял сразу несколько килограммов, глаза мутные, белки покраснели. Все время просит пить. Я дал ему еще две таблетки. Подожду до завтра, там поглядим. Я почти не могу от него отойти, он все время зовет меня по имени и просит, чтобы я помог ему, у меня просто сердце разрывается. Надо звонить Нику и говорить, что я не приду. Что я заболел. Как бы получше притвориться умирающим?

***

В темноте не было ничего. Только скрипы, шорох, шелест и странное рокотание, то ли рычание, то ли хрип. Это была собака. Та самая, и глаза у нее горели, как алое пламя костра. Он все мог и все умел, как прежде, но на это он не рассчитывал. Для этого его не готовили. Это не шерсть, это иглы, иглы, острые, словно заточенные клинки...

серый клубок в темноте, серые нити паутины, и он в этой паутине, не может выбраться, чтобы добраться до сияющего голубым светом прямоугольника двери. Он хочет пить, пить, казалось, кинь его сейчас в озеро, он плыл бы и пил, и только так мог бы утолить свою жажду. И рядом собака. И жужжание, слитный гул пчелиного роя. Угрожающий, темный, все повышающийся до яростного визга, надо позвать Стефана, он пытается дернуться наружу, паутина рвется, и в двери он видит Стефана, который протягивает ему руку...

На несколько минут он вырывается из бреда, видит полутемную комнату, на столе горит только неяркая лампа под синим абажуром и наклонившееся над ним лицо с обеспокоенными светлыми глазами. В губы тыкается что-то твердое, холодное. Кружка. Он пьет воду, которая кажется ему самой прекрасной на свете, глотает ее, она течет по обоженному горлу, которое болит так, словно он наглотался тех пчел, матку которых он попытался украсть. Почему здесь нет Элдинга, это он загнал его в паутину, почему он не вытащит его? С этой последней мыслью он снова проваливается в бред, где его ждет собака и пчелиный рой.

***

Дверь Рози открыл брат. Выглядел он здорово замученным, она его видела таким, только когда он сдавал последние экзамены. Под глазами синяки, узкое лицо стало еще уже, щеки запали. Свои короткие, светлые, как у сестры, волосы, он, видно, давно не мыл, они слиплись прядками. Однако сестре он улыбнулся.

– Привет, малышка.

– Привет, малыш, – отозвалась она, недоумевая, она плохо понимала, зачем он просил ее приехать, ничему не удивляться, никому не сообщать и привезти с собой хирургические инструменты и лекарства. – Что случилось, Стиви?

“Господи, подумала она, – неужели он допрыгался со своими барами, со своими мужчинами, заразился чем-то, или кто-то его изувечил, или еще что-то, что с ним, кто его обидел?” Когда дело доходило до брата, Рози становилась разъяренной львицей. Во время страшного скандала, разразившегося дома, когда родители узнали о сексуальной ориентации Стефана, о которой Рози знала уже года два, она отстаивала его с такой яростью, что родители притихли, боясь, что они оба уйдут из дома. В детстве она дралась вместе с ним. И он всегда ее защищал, потому что она была младше на один год. Он всегда отдавал ей свои игрушки, все, что ей нравилось. Он дарил ей свои подарки на день рождения, а когда она болела, не ел и не спал, сидел рядом с ней. Она не могла этого забыть. Как не могла забыть, как невысокий и тоненький Стефан полез в драку с парнем, который бросил ее в старшем классе. Он был в такой ярости, что свалил парня на землю и разбил ему голову, а тот был больше его в два раза. Иногда Рози думала, что ближе брата у нее никого нет. И вот он сейчас стоял перед ней измученный, растрепанный, со странным заискивающим выражением в глазах.

– Пойдем, – сказал он, робко и настойчиво, беря ее за руку. – Пойдем.

Она покорно пошла за ним, красивая двадцатишестилетняя женщина в лосинах и длинном свитере, гораздо более красивая, чем ее брат.

В спальне Стефана было открыто окно, но она все равно почувствовала этот запах, запах загнивающей плоти, смрад болезни. На кровати брата лежал незнакомый мужчина с бледным, мокрым от пота лицом. На тумбочке стояла кружка и валялись облатки из под ампицилина. Под кроватью она увидела судно.

– Кто это?

– Не спрашивай, Рози, – отозвался Стефан, глядя туда же, куда и она. – Сам толком не знаю, но его нельзя в больницу. Посмотри.

Он откинул одевало.

– Посмотри, малышка, эта рана чистая, а эта воспалилась. Я не знаю, что делать. Помоги мне.

В его голосе было такое отчаяние, что она не стала ничего говорить, а просто начала разматывать бинты.

Стефан принес воды, и она достала свои инструменты. Вколола заморозку и начала чистить рану. Он вовремя ее позвал. Вся операция занял полчаса, после чего Рози проверила вторую рану, она уже заживала. Оставалось только надеяться, что больше никакой заразы не осталось. Они вместе снесли больного на диван, перестелили постель, уложили его обратно, и Рози сделала еще пару уколов. Она успела хорошенько разглядеть своего непрошеного пациента, даже в таком виде он был очень красив. Не в ее вкусе, но она не могла не признать, что этот мужчина из тех, на которых оглядываются все. Потом они пошли на кухню. Каким бы измученным и неухоженным выглядел ее брат, в доме был идеальный порядок. Стефан принялся варить кофе, а она отправилась мыть руки. От напряжения она вся взмокла.

Когда они сидели за столом, Стефан коротко пересказал ей всю историю. Рози только спросила:

– Ты не будешь звонить в полицию?

– Нет, – коротко ответил Стефан. – И тебе надо будет уехать. Не обижайся.

– Я понимаю, – она помолчала и отпила еще глоток. – Тебе надо поспать.

– Да, хорошо бы, – усмехнулся брат. – Я уже забыл, как это делается.

– Поспи. Он не проснется еще долго. Часов шесть. Проснется, сделаешь ему укол. Я тебе все оставила. Через пару дней заеду посмотрю его.

– Спасибо. – Стефан отчаянно зевнул. – Спасибо тебе, сестричка.

Когда она уезжала, он уже спал на диване, не раздевшись и положив кулак под голову.

10 марта.

Он практически пришел в себя, только еще очень слабый, Рози сказала, что раны заживают с потрясающей быстротой. Слава Богу. Завтра попробую съездить на студию. Они все время звонят, и я консультирую их по телефону. В последние несколько дней мне даже не пришлось притворятся умирающим. Я так хотел спать, что едва ползал. Наконец выспался. Надо еще сходить, купить что-нибудь и сварить ему бульон. Он отлично кушает бульон с сухариками. Просто сердце радуется.

13 марта.

Начал вставать с постели. Почти не разговаривает, так, “спасибо”, “пожалуйста”, выглядит еще скверно, но уже становится похож на себя прежнего. Не понимаю, стесняется он меня, что ли, но, похоже, ему не очень приятна та мысль, что я наблюдал его так долго в таком беспомощном положении. Единственное, что хорошо - мы теперь на “ты”. Глупо как-то называть на “вы” человека, который спит в твоей постели и за которым ты ухаживал во время болезни. А самое ужасное, что он мне нравится все больше, я не знаю, что буду делать, когда он уйдет. Это был хоть какой-то смысл в моей бессмысленной жизни. Так странно, я эти две недели думал только об одном – как спасти его. А теперь и думать не о чем. Хотя если посмотреть на это трезво и спокойно, как учил нас отец, я понимаю одно – даже если он и испытывает ко мне какую-то благодарность, он меня просто использует, использует холодно и рассудочно. Я даже думаю, что он в каком-то смысле предугадывал развитие событий. Во всяком случае понимал, что я не откажу ему в помощи, если что случится. Я вижу это в его глазах. Интересно все-таки, кто он такой? Что он делает здесь? И почему его ранили? Его, как я понимаю, спрашивать бессмысленно.