Праздник продолжался!

Глава двадцать третья.

ВЫСШИЙ ПИЛОТАЖ

Первой поднялась в небо женщина-пилот Валентина Павловна Белуха. Её аэроплан забрался так высоко, что его стало еле-еле видно с земли и еле-еле слышно. Просто казалось, что там, далеко среди облаков, летает какая-то стрекоза.

Охрипший парнишка заглянул в свою записку и прошептал что-то на ухо цирковому шпрехшталмейстеру, а уж тот своим невероятным голосом прогремел над всем полем:

— Уважаемые зрители, дорогие друзья, товарищи! Сегодня впервые в небе нашего города очаровательная женщина-пилот, непревзойдённая Валентина Белуха исполнит неповторимую фигуру высшего пилотажа — «мёртвую петлю», или «петлю Нестерова».

Он объявил об этом точно так, как каждый вечер объявлял в цирке выступление акробатов, или канатоходцев, или той красивой женщины с голубыми глазами, которая своими длинными ногами могла делать всё, что обычные люди привыкли делать руками.

Закончив объявление, шпрехшталмейстер широко улыбнулся зрителям, как это делал на выступлении в цирке, и вместе со всеми уставился в небо, где женщина-пилот Валентина Белуха должна была сделать сейчас что-то невероятное.

 И наступила тишина, такая тишина, что стало слышно, как у папы в кармане тикают часы, и все увидели, как аэроплан с выключенным мотором стал валиться носом вниз. Всё ниже, ниже, ниже… Потом, когда все уже готовы были испугаться, он перестал падать, выровнялся, начал задирать нос вверх, перекувырнулся в воздухе — сделал знаменитую «мёртвую петлю», или «петлю Нестерова», — и опять полетел нормально.

Тут все зрители ужасно обрадовались, закричали: «Ура-а-а-а!» — и стали подкидывать в небо шапки, кепки, шляпки, тюбетейки, панамки, канотье, бескозырки, платочки — словом, кидали вверх от радости всё, что оказалось на голове.

Было очень весело: головные уборы в воздухе так перепутались и перемешались, что потом на голове у паренька оказалась женская шляпка, а у девушки — матросская бескозырка.

А женщина-пилот Валентина Белуха выделывала под облаками такое, что Петина мама даже не заметила, что рядом с ней нет ни Дурова, ни Пети, ни его папы. В эту минуту она, наверное, жалела, что сама в молодости не стала пилотом. «Эх! Умела бы я летать, я бы показала всем, какая я ловкая, смелая, лёгкая!..» — так думала моя мама, стоя на земле и глядя в голубое небо.

А тем временем охрипший парнишка опять заглянул в свою записочку, и цирковой шпрехшталмейстер снова прогремел на всё поле:

— Внимание! Нервных попрошу отвернуться и не смотреть! Сейчас будет исполнен гвоздь нашей программы — бреющий полёт!

И действительно, разогнавшись над дальним лесом, аэроплан отважной тёти Вали приближался к лётному полю низко-низко, почти над самой землёй. Казалось, ещё немного, и он заденет колёсами за головы людей, и, хотя это только казалось, многие на всякий случай присели, а отдельные нервные зрители от испуга даже легли на землю и закрыли голову руками.

Самыми смелыми в эти секунды оказались четыре юных пионера. Когда аэроплан с грохотом пролетал над ними, они высоко подняли свои блестящие фанфары, и все вокруг услышали торжественный пионерский сигнал: тра-та-та-та! Та-та-а-а-а!..

Глава двадцать четвёртая.

САМАЯ ОПАСНАЯ…

А потом наступило самое главное в этот день.

Не успел аэроплан Валентины Белухи приземлиться, как друг папиного детства, дядя Витя Барановский, сам стал готовиться к полёту, потому что наступила его очередь.

Я думаю, моему папе и Дурову тоже очень хотелось подняться в воздух, но они стеснялись попросить об этом своего друга, и поэтому Дуров спросил, как будто случайно:

— А желающих катать будете?

— Ап-чхи! — ответил дядя Витя. — То есть я хотел сказать, обязательно, только потом. Полетаем ещё немного, бензина станет поменьше, аэроплан — полегче, тогда и покатаю. А то я смотрю, ты, Шурик, стал, пожалуй, чересчур тяжёлый, а ты, Толик, чересчур длинный. Сколько же лет мы не виделись?..

— Лет десять, — предположил Анатолий Анатольевич. Он действительно сильно вырос за это время.

— Да… — вздохнул мой папа. — Десять лет — не шуточки…

Папа за это время на самом деле стал очень тяжёлый, килограммов сто весом.

— А я и не тяжёлый и не длинный, — сказал я как будто между прочим. — Я лёгонький.

— Точно! — обрадовался пилот. — Вот сынишка у тебя в самый раз, подходящий! Сынишка просто то, что надо! — Он поднял меня высоко над головой. — Его бы я мог покатать хоть сейчас! Мне как раз не хватает килограммов двадцать добавочного груза.

Он опустил меня на землю и посмотрел на папу и Дурова, а пана и Дуров — на него. Потом все трое посмотрели на меня, и пилот спросил:

— Ну как, хочешь помочь авиации?

Он, наверное, думал, что я испугаюсь летать, а я не испугался. То есть мне, конечно, было страшно, но я сделал смелое лицо и сказал:

— Очень хочу! — И на всякий случай добавил: — Пожалуйста!

«Отлично!» — хотел сказать дядя Витя и уже открыл для этого рот, но у него опять получилось «Ап-чхи!» — так сильно его укачали. Потом он снова открыл рот:

— А… а…

Я подумал, что он опять чихнёт, но он вместо этого сказал:

— А сколько тебе лет?

Я бы мог, конечно, сказать «пять с половиной», но сказал «полшестого», потому что так всё-таки выглядело побольше, ведь шесть больше, чем пять.

— Взрослый человек, — одобрительно сказал пилот. — Солидный. — Он оглядел меня ещё раз с ног до головы и скомандовал: — Залезай!

Папа и Дуров помогли мне забраться сначала на крыло, а потом и в кабину. У пилота нашёлся для меня настоящий кожаный шлем, настоящие лётные очки и даже настоящие лётные перчатки, как у него самого. Теперь и я стал похож на пилота.

Дядя Витя пристегнул меня к сиденью специальными ремнями.

— Это зачем? — спросил мой папа и побледнел от волнения.

— Чтобы случайно на ходу не вывалился, — строго объяснил пилот. — Бывали такие досадные неприятности.

Мой папа побледнел ещё больше. Он тут же представил себе, как на него рассердится моя мама за то, что он разрешил их дорогому сыночку полетать на аэроплане.

Лицо у папы стало такое же белое, как у Анатолия Анатольевича Дурова, но только у того оно было напудрено белой пудрой для представления, а у папы побелело от волнения.

— Не шали в воздухе, — сказал он мне дрожащим голосом. — Слушайся дядю Витю.

— Заводи! — скомандовал пилот.

Папа и Дуров схватились за пропеллер и покрутили его, сколько нужно, пока дядя Витя не крикнул им:

— От винта! — И снова чихнул.

Потом чихнул мотор у аэроплана, потом — опять дядя Витя, потом — снова мотор… И пропеллер завертелся. Он вертелся всё быстрее и быстрее, и скоро его не стало видно. Теперь казалось, что впереди аэроплана вращается прозрачный круг. А за хвостом поднялся такой страшный ветер, что у моего папы сорвало с головы кепку. Но пропеллер закрутился ещё быстрее, и мы покатили по полю.

Аэроплан слегка трясся и покачивался, и я подумал: «Едем, как будто на трамвае или на папином мотоцикле».

Пилот на прощание помахал папе и Дурову рукой в кожаной перчатке, и я помахал им рукой в такой же перчатке, пилот надвинул очки, и я надвинул очки, пилот поправил усы, но, так как у меня их ещё не было, мне пришлось кожаной перчаткой только почесать под носом.

Мы разогнались как следует, и вдруг наш аэроплан перестало трясти, а это означало, что мы оторвались от земли и стали подниматься всё выше и выше.

Теперь аэроплан перестал казаться мне похожим на трамвай или мотоцикл. Люди внизу сделались крошечными, и я уже не мог узнать, где там среди них мои папа и мама.

Дядя Витя в своё зеркальце заметил, что я верчусь, стараясь что-то разглядеть на земле, и крикнул мне: