Пока его несли к лагерю, он потерял сознание, и лишь спустя долгие часы пришел в себя в уютной маленькой хижине. Его мать сидела рядом, но ее лицо было испачкано кровью и пеплом. От нее пахло костром. В углу сидел улле, спрятав голову в руки.

— Он очнулся, — сказала его мать.

Улле резко поднял взгляд и встал.

Мать Эрика прижала чашку с водой к губам сына.

— Пей.

Улле навис над кроватью мальчика. Его изможденное лицо было покрыто сажей.

— Ты в порядке? — спросил он.

— Нет, но будет, — уверенно заявила мать Эрика. — Если постоянно промывать его раны.

Мужчина потер усталые глаза.

— Я рад, Эрик. Я бы не вынес еще одной… еще одной смерти за один день.

Он протянул руку, но мать Эрика схватила его за рукав.

— Оставь его в покое.

Улле кивнул.

— Скоро нам придется уходить. После того, что мы вчера сделали, слух быстро распространится. Будут последствия.

Мать Эрика прижала влажное полотенце к его лбу.

— Как только он наберется сил для дороги, мы уйдем.

— Ты можешь занять место среди нас, Лена. Будет безопаснее путешествовать вместе…

— Однажды ты уже обещал нам безопасность, улле.

— Я думал… я верил, что могу ее обеспечить. Но, быть может, для таких, как мы, не существует безопасных мест. Я должен позаботиться о жене… — его голос сломался. — И о Льве. Простите.

И с этими словами он стремительно вышел из хижины.

Повисла тишина. Мать Эрика снова намочила ткань и выжала ее.

— Очень умно, — наконец сказала она. — Использовать разрез на себе.

— Она заморозила пруд, — прохрипел мальчик.

— Смышленая девочка. Сможешь еще попить воды?

Ему удалось, хоть голова и сильно кружилась.

Когда Эрик вновь обрел силы, то спросил:

— Деревня?

— Они отказались выдавать тех, кто напал на вас, так что мы убили всех.

— Всех?

— Всех мужчин, женщин и детей. А затем сожгли их дома дотла.

Он закрыл глаза.

— Мне жаль.

Мать легонько встряхнула его, заставляя посмотреть на себя.

— А мне нет. Понимаешь? Я сожгу тысячу деревень, пожертвую тысячами жизней, лишь бы уберечь тебя. Если бы ты не соображал так быстро, на том кострище были бы мы, — затем ее плечи поникли. — Но я не могу ненавидеть тех детей за то, что они пытались сделать. Наш образ жизни, вернее то, к какому образу жизни нас принуждают… это толкает на отчаянные меры.

Лампа наконец догорела. Его мать легла подремать.

Снаружи доносились грустные голоса, сливающиеся в траурную песню, пока горел погребальный костер и гриши молились за Аннику, Льва и отказников в дымящихся руинах долины внизу.

Должно быть, мать их тоже услышала.

— Улле прав. Для нас нет безопасного места. Нет пристанища.

И тогда он понял. Гриши жили как тени, откидываемые на поверхность мира, при этом ничего не касаясь. Им не оставалось выбора, кроме как менять свои очертания и забиваться по углам, гонимые страхом, как тени — солнцем. У них не было ни безопасного места, ни пристанища.

«Но оно будет, — пообещал он себе во тьме, выводя новые слова на своем сердце. — Я сам его создам».