Я опустилась на играющий сочными красками ковер перед камином. Я знала, что моряки часто привозят с собой болезни, и попыталась вспомнить, доводилось ли мне раньше слышать название «привет из Франции» или то, другое слово, больше похожее на шипение рассерженной змеи. Неожиданно мне захотелось спать, веки отяжелели так, что я с большим трудом держала глаза открытыми. Под конец я сползла на пол и легла на бок, спиной к огню, подложив руку под голову. Пульсирующая боль в щеке прошла. Я больше ничего не чувствовала, меня словно укачивали приятные волны. Мужчина, кажется, спал, тяжело и шумно дыша. Его язык не шевелился. На нижней губе подсыхала корочка слюны.

В соседней комнате Кленси снова начал петь под аккомпанемент барабана Помпи, звуки сливались в неразборчивое, но приятное бормотание.

Я позволила глазам закрыться; пение, ритмичное дыхание старика и уютное тепло камина убаюкивали меня. Затем нахлынули сны — странные, темные, тяжелые сны. Скоро тьма рассеялась, и поднялось необычно яркое солнце, лучи которого причиняли боль моим закрытым глазам. Во сне глаза оставались закрытыми, но я все прекрасно видела. Я находилась возле доков и шла к воде. Над головой, хлопая крыльями, с протяжными криками летали чайки. Они ныряли в воздухе, пролетая так близко, что я ощущала трепет их крыльев на щеках и веках. Одна подлетела к моему лицу, щелкая заостренным клювом прямо мне в ухо. Мне было страшно; я хотела уйти подальше, чтобы не слышать механического щелканья. Я побежала, но чайка следовала за мной до конца пирса: теперь она кричала еще громче и пыталась ударить меня своим ужасным клювом. Мне больше некуда было бежать, и я посмотрела на темную, грязную воду. Клюв был совсем близко. Я прыгнула и, падая вниз, увидела под водой неподвижное лицо моей матери, белое и безглазое. Волны качали ее волосы вокруг головы, словно водоросли.

Я задохнулась от ужаса и открыла глаза.

Возле меня на коленях стоял мужчина с большими ножницами в руках. Ручки у них были позолоченными, а сами ножницы блестели, словно серебро. Лезвия сомкнулись на прядях моих волос. Глаза старика горели, он учащенно дышал. Из горла вырывались взволнованные прерывистые звуки, а язык лихорадочно облизывал губы.

— Ах! — довольно воскликнул он, изучая мое лицо, пока я изумленно моргала, пытаясь окончательно проснуться и понять, что же здесь происходит.

Я попробовала подняться, но старик уложил меня обратно.

— Не шевелись, моя девочка, не шевелись. Я еще не закончил, — сказал он, облизываясь. — Я думал, ты умерла, но так еще приятнее, ведь ты такая теплая и мягкая. — Он радостно засмеялся, словно удивившись тому, что я жива.

Оттолкнув его рукой (старик был не тяжелее тени), я встала на ноги. Теперь комнату ярко освещали газовые светильники и лампы на столах. Я потянулась к голове, рассеянно ощупывая короткие мягкие пряди — все, что осталось от моих роскошных волос.

— Что вы наделали?! — воскликнула я. Мой голос звучал глухо, словно через подушку. — Зачем вы остригли мои волосы?

Мне понадобилось немало времени, чтобы выговорить эти два предложения.

Я смотрела на длинные пряди, блестевшие золотом на ярком ковре. Все еще стоя на коленях, мужчина подобрал одну из них и провел ею по своему лицу и высунутому языку.

Он снова засмеялся, указывая на что-то у меня за спиной, и я узнала хриплые крики чайки.

Я медленно повернулась в указанном направлении, не в силах быстро двигаться, хотя мой инстинкт самосохранения снова кричал, чтобы я бежала со всех ног. Я увидела огромный, открывающийся сбоку сундук. Он был распахнут, и я смогла рассмотреть, что одна половина его оснащена полками, на которых стоят большие стеклянные банки.

— Подойди поближе и посмотри, моя дорогая. Посмотри, — сказал старик.

Словно марионетка, которую тянут за невидимые ниточки, я подошла к банкам, не понимая, почему я должна исполнять приказы этого старого безумца. Сон, в котором я видела лицо матери, казался мне более реальным, чем происходящее в этой комнате.

Я смотрела на банки, но не могла понять, что в них. Там плавали какие-то струящиеся тени. На каждой банке имелся ярлык, подписанный извилистым неразборчивым почерком. «Эмма, Ньюкасл» — было на одном. «Лулу, Кале». «Молли, Манчестер». Я продолжала читать надписи. «Иветта, Тулуза». «Бетти, Глазго».

— Ты когда-нибудь была во Франции, моя малышка Линни? — второй раз за этот вечер спросил мужчина.

Я повернулась к нему, наблюдая за тем, как он с трудом встает на ноги. Он подошел ближе, сильно хромая, одно его плечо было неестественно вывернуто вперед. Я медленно сфокусировала на нем взгляд — старик прятал руки за спиной.

— Франция — это прекрасное и ужасное место. Я слишком много времени провел там. Слишком много времени, со всеми этими прелестными девушками. Со шлюхами, моя дорогая. Все они были шлюхами со спелыми прелестями, как и ты, — сказал он. — Нельзя позволять вам и дальше распространять ваши грязные болезни. Ты, конечно, слышала cтихи Фракасторо[2] о знаменитом свинопасе. Ты знаешь слова «Syphilis sive morbus Gallicus»?

Теперь старик был от меня на расстоянии вытянутой руки.

— «Раз свинопас — молва не приукрасит ничего, — процитировал он. — Недугом был сражен, и звали Сифилус его».

Его глаза гипнотизировали. В них совсем не было видно радужной оболочки, только круглые огромные зрачки, черные как уголь.

— И поэтому тебя, конечно, нужно остановить. Тебя и тебе подобных, потому что эту агонию, которой вы меня одарили, нельзя унять ничем. Соли ртути, бромид или хлорал — все это приносит только временное облегчение. Только временное. Поэтому я собираю коллекцию из тех, кому помешал дальше распространять заразу. Столько разных красок! И я так долго искал пополнение моей коллекции. Они должны были быть совершенного цвета, — услышала я. — И теперь я их нашел. Линни из Ливерпуля.

Я снова взглянула на банки, всматриваясь в одну из них — в ту, что стояла ближе всего к моему лицу. Затем я судорожно всхлипнула и отпрянула назад, потому что вдруг поняла, на что я смотрю. Мне показалось, будто я присоединилась к маме, которую я увидела во сне, с той лишь разницей, что мои волосы не струились в воде. Больше не струились. Я гребла руками, пытаясь выбраться из этого плотного воздуха, уплыть подальше от банок с их ужасным содержимым — отделенными от голов волосами.

Все они струились: блестящие черные пряди, сочно-каштановые, темно-рыжие, ярко-апельсиновые, русые.

Мужчина положил руку мне на плечо, и я обернулась. Затем что-то блеснуло надо мной. Я подумала о чайке и увидела занесенные над моей головой ножницы — золото с серебром, — летящие мне навстречу. Я инстинктивно подняла руку, недостаточно быстро, чтобы их остановить. Я смогла только отклонить их. Вместо того чтобы вонзиться в намеченную цель — в мою шею, ножницы прошли мимо и, распоров зеленое платье, разрезали мою левую грудь, словно масло. Я увидела, как из раны льется кровь, но не испытала ни боли, ни шока.

Теперь я погрузилась в воду еще глубже. Здесь не было звуков, только глухой стук крови у меня в ушах. Когда старик снова занес свое орудие, я неуклюже его ударила, и ножницы выпали у него из руки.

Я нагнулась и подобрала их. Затем посмотрела в безумные глаза старика. Моя рука поднялась и опустилась. Движение показалось мне медленным и невероятно красивым, словно я танцевала. Старик упал, широко открыв мокрый дрожащий рот. В одном из его ужасных глаз торчали ножницы.

Я посмотрела на человека, лежавшего у моих ног, и мои колени подогнулись. Я падала, падала в воды Мерси, где меня ждала моя мама.

Голоса стали громче. Я узнала истерические нотки юноши в цветастом платье, которого звали Кленси.

— Я не знаю. Разве мы могли догадаться, что он не убьет ее сразу же, как обычно это делал? Ох, Помпи, у меня ужасно кружится голова! Пожалуйста, позволь мне на тебя опереться.

— Господи! Какой ужас! Какого черта он не усыпил ее хлороформом, прежде чем приступить к делу? Но теперь она, кажется, умерла? — спросил другой голос.