— Сам понимаешь, — обратился он к клиенту. — Можно сделать на совесть, а можно тухлое дело. Кумекай!

— Я отблагодарю.

— Тогда вот, здесь без бутылки не разберешься. Пустяковое поручение — сшастай в магазин.

Клиент притащил бутылку «Солнцедара», и я, работая под Вадьку, небрежно ему бросил:

— Говорите… Говоришь, барахлят клапана? Пошли покопаемся. Щас все сделаем.

«С ними только на „ты“ — поучал Вадька. — Хоть академик. Ты ему нужен, а не он тебе, понял?»

Я немного подтянул гайки.

— Ну вот, теперь в норме, заводите. Заводи… Вот теперь нормально пошептывают.

— Да, как надо, — заулыбался «козел».

Следующий у меня был клиент чистоплюй, из тех, что целыми днями лижут свои колымаги и говорят о них как о невестах. Этот тип, какой-то журналист, прожужжал мне все уши. Я менял в его «виллисе» пальцы на тягах (по наряду), а он протирал свою машинешку, сдувал с нее пылинки и свирепо вздыхал:

— Ну и станция у вас! Начальник спрашивает: «Что не работает?». Я говорю: «Не знаю, что-то с рулем». А он мне сразу: «Диагностику не ставим. Пойдите, разберитесь, потом приезжайте!». Как же так? Ну, а если больной придет к врачу, а тот скажет: «Разберитесь, что болит, потом приходите». Безобразие! Сфера обслуживания называется! «И консультаций бесплатно не даем», — говорят… Всех нужно упрашивать. А он еще наорет на тебя, считает, что делает тебе одолжение.

Собрал я тяги, закурил и с видом знатока бросаю:

— Движок-то у тебя хреново фурычит. Не мешало б карбюратор поменять. Четко.

— Никто ничего не говорил.

— Я говорю… (дальше я шпарил точь-в-точь как Вадька) — Хочешь вообще движок запороть, пожалуйста… Жмотничаешь на десятку раскошелиться, потом два куска заплатишь.

— Нет, уж если надо, то конечно. Только мастер слушал, говорил: «Все нормально».

— Мастер! Ему-то что, не свое, не жалко. Сбагрил быстренько, галку в наряде поставил для наглядности и порядок. Я советую, а там как знаешь. Не мне ездить, тебе.

Короче, поставил я ему старенький карбюратор, а его положил в ящик про запас… Двадцать рубликов как-никак.

Тяжеловато мне далась эта игра. Как-то чувствовал себя погано. В обед поплакался Вадьке, а он прямо захохотал, удивляясь моему тупоумию:

— Не возникай! О ком печешься-то? Перебьется. Да у частников работенка не бей лежачего. Гнилые заходы! Знаешь, в натуре, чем больше на станцию привозят раскуроченных агрегатов, тем больше я радуюсь. Так им и надо. А то расплясались! А трудящиеся на них пашут. В шахты бы их всех чохом! Железно!

Дальше у меня пошло все, как положено: суетился, полоскал мозги «козлам»… Конечно, не каждого клиента можно было облапошить. Попадались жуки те еще, над каждой копейкой тряслись.

Но это все поигрульки. Раза два в неделю мы вкалывали как бульдозеры, на износ — какому-нибудь тузу капремонт без передыха сандалили, а в конце месяца работы бывало совсем невпроворот. Уставали зверски, не успевали отмываться соляркой — в транспорте народ шарахался.

Разок-другой занимались «полуночной» работенкой: вечером, когда уходило начальство, давали трояк сторожу, он открывал ворота и пропускал машины клиентов. Мы загоняли их в боксы и горбатились до утра. И нам заработок, и клиент не в обиде — без очереди и работа добротная, на совесть.

А бывали дни, когда с утра кемарили, часок раскачивались, потом до обеда вкалывали, а после обеда сплошные перекуры. То и дело подходил мастер Василь Петрович:

— А ну, кончай перекур, «система»! Да пошли мне подсобите малость.

Петрович все корчил из себя строгого начальника, но это у него плохо получалось — все видели его мягкосердечие. У него была сильная привязанность к технике, в каждой детали как бы видел душу; относился к ней нежно, уважительно, называл ласково: «колесико, капотик». И все крепил добротно, надежно (понятно, стабильность мастеров — решающий фактор; молодые могут что-то выдать, но могут и напортачить). Нас с Вадькой Петрович звал «система», а мы его меж собой беззлобно — «Очкарик» (он носил очки).

— Кончай разводить курево, — тянул Очкарик. — Я железный человек, шутить не люблю. Мне, понимаете, бездельников не надо… Перед вами тут работали одни, шутники с левой резьбой: только и знали языками чесать да за девицами ухлестывать. Бывало, появится на станции какая цаца, сразу работу побоку. Я с ними прям измучился. И нельзя сказать, что дуралеями были. Врать не буду. Если по-честному, руки золотые имели и соображали, что к чему… Дело знали досконально, сильные по знанию пареньки были, все делали с умом, работали не варварски, а рассудительно, как хирурги. Даже в побочных вещах разбирались, про ковкость и плавление понятие имели… Но вот заклинило их на девицах. Прям доконали меня… Пять лет работали бок о бок и все удивлялись, как я их терплю. Но раз я сказал: «Все! Баста! Хватит с ними церемониться!». На своем веку я сотню выгнал таких лоботрясов, как вы, целую сотню, не меньше. С места не сойти!..

Эту легенду он заливал каждый день. Мы-то знали, в мастерской до Вадьки работало двое, и оба уволились по «собственному желанию», но Очкарик все продолжал сыпать угрозы:

— И вас вышибу… обоих… Я слов на ветер не бросаю!..

Очкарик был толстяк каких мало.

— Живот у мужчины, — говорил, — морская грудь. И гордость жены.

Ему перевалило за шестьдесят, он работал в мастерской со дня основания; он старел и мастерская приходила в негодность. Пока я там кантовался, в ней раз пять обваливалась крыша, а стены так и дрожали, когда запускали какой-нибудь двигатель. Очкарик говорил:

— Когда дам дуба, мастерская тоже рухнет. Вспомните мои слова.

Кстати, его слова были скупые, плотные, емкие — прямо кирпичик к кирпичику — скажет так скажет: неожиданно, хлестко, метко; даже от частого употребления его слова не затерались. Да и вообще все достоинства Очкарика были какие-то цельные.

Его жена служила в нашей конторе кассиром. Иногда при всех отчитывала мастера за то, что накануне вернулся навеселе. Она его песочит, а он знай себе напевает что-то, только немного покраснеет. Вадька мне подмигивал:

— Ничего, дома ее прищучит!

На следующий день она и правда приходила тише воды.

— Прошел слушок — они спаялись с шестилетнего возраста, — говорил Вадька. — Очкарик и сам это признал, будто бы еще в детском саду ее в углах тискал.

Как-то после обеда Очкарик кивнул на кассу с горьким презрением:

— Я всю жизнь прожил с этой грубой бабой, но всегда мечтал о нежной женщине и о домишке на природе. Под старость тянет к земле, к цветам, травам, зверью. Такой расклад… Вам, «система», этого не понять. Разве объяснишь парням в цветущем возрасте, что такое старость.

В другой раз после работы мы с Вадькой вышли за ворота станции и стали пялиться на девчонок из соседней общаги. К нам подошел Очкарик и вдруг молодцевато, словно сбросил десяток лет и находится в расцвете сил, разоткровенничался:

— Когда я был вроде вас, тоже на девиц засматривался. А то и давал «левака». Всего изведал… Бывало, сидишь так дома — все путем: комната чистая, жена в кресле вяжет. Лежу себе, понимаете, читаю книжку, вдруг вижу: дружок с девицами гуляет, и сразу, верите, комната кажется тесной, и жена злодейкой, и книжка неинтересной. Дашь тягу, домой вернешься как побитый пес. «Эх, — думаешь, — дома-то как здорово!» А раз, понимаете, влип. Вернулся, жена начала скандалить. Целый год скандалила. Долго я грозился уйти — все не мог решиться, но ведь я — железный человек. Шутить не люблю… Раз пошел за сигаретами и не вернулся. Клянусь. Завел себе новую деваху. Слышал, и она кого-то на стороне подцепила, понимаете. Строгача, конечно, словил по партийной линии… Ну вот, сошлись мы через три года да ревновать к этим годам стали, понимаете? В общем, я всю жизнь делал ошибки: женился не на той, по ошибке стал слесарем… Ну ладно, хватит горло драть. Разбежались по домам, а завтра всем как штык, не опаздывать. Вы ж меня знаете, я в этих делах не шучу.

Жена Очкарика частенько его пилила: