Это была она, она, о которой писал Магомет на пергаменте, принесённом в этот день верным Али.

Тогда он вспомнил всё, что ему говорил Магомет, прощаясь в Белом замке. В ушах его раздавались слова его повелителя: «Всякий, кто увидит её, влюбится в неё», а также: «Не забывай, что в Константинополе я должен принять её такой же непорочной, как я видел её в последний раз».

Машинально вышел он из церкви, сел на лошадь и поехал домой.

Мысленно повторял он всё одно и то же: «Всякий, кто увидит её, влюбится в неё». Тщетно старался он отогнать от себя преследовавшую его мысль, тщетно старался уверить себя, что возненавидит её. Всё-таки внутренний голос повторял в его сердце в продолжение остального дня и наступившей затем ночи: «Ты полюбишь её, как все её любят».

В сущности, он уже любил её.

В двенадцать часов воздух не так ясен и тени ложатся длиннее, а вечером снега с горных вершин придают воздуху свежесть: вот единственное различие между наступившим сентябрём и концом июня в Константинополе.

Граф Корти постепенно привык к своей новой роли. Его положение становилось всё тяжелее, чем более он содействовал катастрофе, которая должна была уничтожить империю, не сделавшую ему ничего дурного. Но всего невыносимее была для него любовь к княжне Ирине, так как он должен был удерживать свою страсть из преданности Магомету, не дозволяя себе никаких мечтаний и надежд.

Однако, несмотря на постоянную борьбу в его сердце самых противоположных чувств, он продолжал исполнять то, что он считал своим долгом, и аккуратно посылал Магомету отчёт о своей деятельности. Мы приведём из его писем несколько отрывков.

Вот что писал он, например, в своём донесении после того, как в первый раз посетил святую Софию.

«Повергаю себя к твоим стопам, о мой повелитель, и молю Аллаха сохранить тебя в вожделенном здоровье и силе, а также оказать тебе помощь во всех твоих мудрых начинаниях... Ты просил меня всегда говорить прежде всего о родственнице императора. Вчера я отправился в церковь, которую греки уважают более всего на свете и которая, говорят, выстроена Юстинианом. Её громадные размеры поразили меня, и, зная, как мой повелитель любит подобные великолепные здания, я не обинуясь заявляю, что если бы не было другой причины для завоевания этого нечестивого города, то было бы достаточно для этого обращения святой Софии в мечеть. Богатства, собранные там в течение веков, неисчислимы; но всё великолепие собора, сверкавшего на солнце всеми цветами радуги, поблекло в одно мгновение, как только появилась княжна Ирина. Её лицо блестит, как тысяча звёзд. Вся её фигура представляет такое сочетание красоты и грации, что даже Гафиз, любимый поэт моего повелителя, не сумел бы её воспеть и удовольствовался бы только словами: эту песню из песней не выразить никаким стихом. Проходя мимо меня, она заговорила со мной, и в её голосе звучала любовь. Но вместе с тем она отличается царственной осанкой, вполне достойной той, которая будет царить над всем миром благодаря моему повелителю. И относительно княжны Ирины я скажу то же, что о святой Софии: для обладания ею тебе стоит поднять весь свет против этого нечестивого города. Ты один, мой повелитель, достоин её. Как счастлив буду я, если пророк дозволит мне быть смиренным орудием твоего благополучного бракосочетания с ней».

Это послание оканчивалось следующим образом.

«По приглашению его величества императора я имел вчера аудиенцию в его Влахернском дворце. Двор был в полном сборе, и после представления императору я познакомился и со всеми придворными. Всем распоряжался на этом приёме Франза, которого мой повелитель знает. Я сначала боялся, чтобы он меня не узнал, но он слишком предан отвлечённым размышлениям, чтобы видеть то, что у него под носом. Князь Нотарий также был там и много разговаривал со мною об Италии. По счастью, я знаю более его о городах, обычаях и современном положении этой страны гяуров. Он поблагодарил меня за сообщённые мною сведения, и когда я рассказал ему, по какому случаю папа выдал мне свидетельство, то он прекратил мой допрос. Я имею основание, а также император, держать ухо востро относительно этого человека. Франза — человек не опасный, но князь Нотарий — дело совершенно иное. Относительно императора я могу смело сказать, что он мой друг и что через месяц я буду пользоваться его полным доверием. Это прекрасный, храбрый человек, но очень слабохарактерный. Он способный полководец, но у него нет ни помощника, ни солдат; он слишком доверчив для политики и слишком религиозен для государственного деятеля. Всё своё время он посвящает духовным лицам и церковным обрядам. Я уверен, что мой повелитель похвалит меня за принятую мною меру, чтобы приобресть его доверие. Я поднёс ему одного из коней, приведённых мною из Алеппо, и такой прекрасной арабской лошади он никогда не видал на своей конюшне. Поэтому сам император и весь его двор вышли на улицу, чтобы полюбоваться удивительным животным».

В третьем донесении говорилось:

«Я обедал во дворце; за столом присутствовали многие офицеры армии и флота, члены императорского двора, патриарх, епископ, княжна Ирина, окружённая значительным числом высокорожденных дам и девиц. Его величество среди этого собрания был солнцем, а княжна Ирина — луной. Он сидел на возвышенном месте в одном конце стола, а она помещалась против него. Между же ними, по обе стороны, занимали место гости. Я смотрел только на луну и невольно думал, что вскоре мой повелитель будет источником её света, а она, красота из красот, будет достойным спутником лучезарной славы моего повелителя. Его величество оказал мне честь подвести меня к ней. Вспоминая о том, чем она будет для моего повелителя, я хотел пасть ниц перед нею, но вспомнил, что итальянцы не прибегают к подобного рода приветствиям... Она удостоила меня разговором. Её ум так же прелестен, как и её красота. Я очень почтительно заговорил с нею и предоставил ей выбрать тему разговора. Она выбрала религию и войну. Если бы она была мужчиной, то из неё вышел бы великий полководец, но, будучи женщиной, она глубоко религиозна. Самая любимая её мечта — приобретение вновь христианскими державами гроба Господня. Она спросила, правда ли, что папа благословил меня на борьбу с пиратами Триполи, а когда я отвечал утвердительно, то она воскликнула с жаром: «Война была бы самым благородным делом, если бы всегда имела целью крестовый поход». Потом она стала расспрашивать меня о святом отце; так как она называет папу святым отцом, то я полагаю, что она принадлежит к той партии, которая признает его главой церкви. Она желала знать, на кого он походит, учёный ли человек, представляет ли достойный пример духовенству, отличается ли веротерпимостью и окажет ли помощь христианам на Востоке, если бы им угрожала большая опасность... Конечно, моему повелителю будет нелегко привести княжну на путь истины, но никто никогда не раскаивался в тех усилиях, которыми в конце концов приобретается любовь. Я помню, что в детстве мой повелитель старался научить говорить ворона и райскую птицу. После долгих усилий ворон стал кричать «Аллах, Аллах», но райская птица упорно безмолвствовала, и, однако, мой повелитель любил её больше ворона, объясняя своё пристрастие к ней тем, что её перья очень блестящи».

Вот ещё несколько отрывков из посланий:

«Несколько дней тому назад я поехал верхом из Золотых ворот и, повернув направо, направился к воротам святого Романа, вдоль городской стены. Это очень внушительная постройка, но ров так загромождён, что я сомневаюсь, можно ли пустить в него воду. Я подробно осмотрел ворота. По своему центральному положению — это ключ к Константинополю. Затем я старательно исследовал всю дорогу и окрестность до Адрианопольских ворот. Я надеюсь, что мой повелитель найдёт удовлетворительной прилагаемую карту моей рекогносцировки. Во всяком случае, она верна».