— Люди-то не одинаковы, — сказал дядя Вася. — Сам же говорил, что Хватов дурак и подлец. Как же я буду одинаково и тебя и его звать и почитать. Не буду, не могу. Эх, Григорьич...

— Чего ты эхаешь, защитник, ложись спать, разговорился!

— Мне что, я лягу, а только напрасно ты парня. Он хороший, смирный, к тебе всей душой, молиться готов на тебя, а ты к нему задницей — не так угодил.

Курепчиков разделся и лег на соседнюю кровать. По другую сторону укладывался дядя Вася.

Напрасно он их обидел. Курепчиков смирный, неглупый парень и, судя по записям, чувствует людей. И дельный: записал лишь самое характерное. Но нельзя же быть таким робким! Где робость, там и неискренность, угодничество, подлость. Вот Ким на этот счет молодец, все видит и никому не спустит, даже родному отцу. «Цет, я с тобой не поеду, — сказал он. — Для инспектирования колхозов и одного Щербинина достаточно, а для тебя — я не секретарь. Ссориться лучше дома». А как с ним не ссориться, если он и в грош не ставит мою работу? «Мелкие дела». А сам бросил Москву для этого, известный журнал.

Может, и правда все это — мелкие дела: поездки по колхозам, ссоры с председателями, заседания? А что не мелкое? Вся жизнь состоит из этих мелочей, все приходится делать.

Щербинин достал из брюк на спинке стула папиросы, закурил и взял с тумбочки недочитанный блокнот. Курепчиков и дядя Вася спали.

П

Уезжать из Уютного не хотелось. Старое это село в две сотни дворов было в самом деле уютным даже осенью. А летом здесь словно зона отдыха. Серединой села бежит среди тальника и раскидистых верб речка Веснянка, прямо у околицы начинается смешанный хвойно-лиственный лес, с другой стороны — ровные квадраты полей в зеленых заборчиках защитных лесопосадок. И дорога километров на шесть профилированная, с гравийным покрытием. Хорошая дорога, прямая, с ровными бровками, кюветом по бокам, с ограничительными столбиками.

И порядок в колхозе был отменный. Скорее всего потому, что председательствовали здесь настоящие хозяева: в колхозе — домовитый и знающий экономику (вырос из счетоводов) Иван Ванин (прозвище Два Ивана), очень осторожный и неуступчивый; в сельсовете — рассудительный старичок Сутулов, занимающий этот пост с 1929 года. «Ты что же, так никуда из Уютного и не отлучался?» — спросил его Щербинин в прошлом году, во время первого посещения. «Отлучался, — сказал Сутулов с сожалением. — На войне был целых три года. Ну, правда, жену оставлял за себя, она у меня бедовая — и в школе не бросала учить и сельсоветскую работу вела».

...Хорошая гравийная дорога кончилась, на кочкастом, разбитом осенью и окоченевшем проселке сильно затрясло. Отсюда по всему полукружию районной территории до самой Хмелевки дорога была только летом. Весной и осенью ее развозило, зимой заметало снегом, ездили на лошадях да на тракторах, гробя и те и другие. Если бы все средства, которые мы теряем, как из худого мешка, на транспорте, повернуть на строительство дорог, у нас были бы теперь и хорошие дороги и лучший, соответствующий дорогам транспорт. Хотя этот «козел» — отличная машина и на асфальте.

Лес давно кончился, вокруг чернели вспаханные пустые поля, редкие неуютные прутья защитных полос, потемневшие от осенних дождей соломенные скирды. Дул холодный ветер, солнце закуталось в серые лохмотья низких облаков, из которых сорилась мелкая снежная крупа.

Следующими на пути были малые бригадные деревеньки Арбузиха, Дынька и Пташечки. Первые две в давнее время славились бахчами и снабжали весь уезд арбузами, дынями, тыквой — на их буграх больше ничего не росло. С организацией колхозов они стали сеять зерновые, преимущественно рожь, но сносные урожаи получали один раз в пятилетку, и колхозы пришли в упадок, в деревнях осталось по два десятка дворов. Пташечки — деревенька в прошлом вольная, отходническая. Здешние мужики с прилетом первых скворцов разлетались на заработки: кто грузчиком, кто бурлачить на Волгу, кто по мастеровому делу — стекольничать, ремонтировать и класть печи, плотничать. Сейчас в ней осталось двенадцать дворов и четверо трудоспособных, которые работали в кошаре на 600 овец. Щербинин здесь встретил знакомого еще с времен коллективизации старика Сапканова, покурил с ним, пока Курепчиков «брал материал» у овцеводов, узнал, что старик потерял всех четырех сыновей на войне, — хорошие были плотники! — похоронил старуху и сейчас живет у старшей снохи в няньках: она второй раз вышла замуж, а яслей здесь нет, ее родители померли. В коллективизацию Сапканов был активистом.

Таких деревень в районе насчитывалось десятка полтора, надо их переселять на центральные усадьбы колхозов, иначе не выживут. Электричества нет, магазин не выполняет плана по выручке, в начальной школе девять учеников, содержать клуб и библиотеку дорого, убыточно, а не содержать — они одичают здесь.

Обедали в Больших Оковах — старом селе, основанном, как и соседние, в восьми километрах, Малые О.ковы, каторжанами еще при Петре 1. Тогда это был лесной край, каторжане осваивали Заволжье, много лесов свели под пашню, остальной ушел с годами на топливо и жилье, и сейчас вокруг была голая, изрезанная оврагами степь, а Большие Оковы и располагались по берегам оврагов, голых, весной и осенью непроходимо грязных.

Столовая райпотребсоюза, небольшая, на четыре столика, была уютной, но пустой: здесь столовались только рабочие местного кирпичного завода, принадлежащего районной строительной организации, колхозники заходили редко, когда привозили пиво.

Повариха — она была и за официантку — принесла им по тарелке густого борща, котлеты и компот. Больше в меню ничего не было.

Щербинин ел равнодушно, не чувствуя вкуса от частого курения, Курепчиков — жадно, торопливо, как новобранец под взглядом старшины, зато дядя Вася благодушествовал за всех троих. Он вкусно чмокал, облизывал ложку, нахваливал стоящую рядом повариху — молодая, пышная, сдобная, белые руки под грудью, — и рябое лицо его с маленькими хитрыми глазками светилось от удовольствия, от наслаждения. Странным было, что при такой любви к еде дядя Вася оставался маленьким и худым, как подросток. Правда, забот у него было много: вечно большая семья, лучший кусок детям, а теперь. — внукам.

В прокуренном правлении колхоза их встретил сам председатель Илья Хамхадыр, по прозвищу Илья-пророк. Смуглый, чернобородый, как цыган, и громогласный, как уличный репродуктор, он, не успев поздороваться, заорал о том, что районные власти не оказывают никакого внимания Большим Оковам. В Малых и тракторные мастерские свои, и гараж есть, и склад запчастей под коровник приспособили, а здесь ничего, все делай сам. А на что? Где деньги? У меня в кармане — вошь на аркане, ссуду давно проели. Хамхадыр упреждал возможное ОВ.

— Сядь, — приказал Щербинин, устало присаживаясь у его стола. — Тебя за горло, что ли, пророком-то прозвали?

— За что же еще! — Хамхадыр сел за стол, сунул в середину бороды папиросу, бросил пачку на стол и чиркнул зажигалкой.

— Да, больше не за что, — сказал Щербинин, закуривая из его пачки. — Орешь, а ведь знаешь, что в Малых Оковах все это богатство от МТС досталось, не районные власти подарили. Не перевозить же гараж и мастерские к тебе. Ты сколько здесь работаешь?

— Пятилетку выполнил, теперь вот другую хочу.

— Так будешь работать, не выполнишь — уберем. Грязнее твоего села нет. Почему овраги до сих пор не перегородил? Сделай из них пруды, запусти карпа, карася, по берегам насади ветел — село сразу примет другой вид. И на улицах давно пора сделать посадки.

— А деньги?

— Никаких денег, в общественном порядке. Обяжите с председателем Совета каждого колхозника, каждого жителя посадить перед своим двором по десятку деревьев, и село будет озеленено. Поезжай в Уютное, погляди — все село, будто парк, и ни рубля на это не истратили ни Сутулов, ни Ванин. И лесополосы у них отличные, и лес рядом. Илья-пророк! Орешь по всей степи, а ни кустика, ни деревца за столько лет не посадил. Ты посторонний человек здесь или кто?