— Тебя раньше здесь, не было. Откуда ты взялся?

Эрик не сводил глаз с его лица, ему казалось, что сейчас остановится сердце.

— Что же ты молчишь? — сказал незнакомец и потянулся за следующей бутылкой. Этот жест был небрежным и грубым.

Эрик, глядя ему в глаза, пробормотал:

— Я тебя знаю.

Незнакомец внезапно успокоился и, с интересом рассматривая Эрика, сказал:

— Вот как… Хотя почему бы и нет? Мы все сейчас знаем друг друга. Но скажи, как тебя угораздило забраться в эту дыру? Ее же никто не замечает?

Напряжение Эрика ослабело. Мелодия утихла, она не умерла, нет, но звучание ее стало слишком слабым и далеким.

Незнакомец улыбнулся.

— Вижу, что случайно. Бывает, — отрывисто сказал он. Меня зовут Капитаном, и я хожу сюда почти каждый день.

— Зачем? — спросил Эрик.

Капитан подумал.

— Я хожу сюда затем, чтобы понять, почему я сюда хожу. Это смешно… глупо. Наконец просто софистика, элементарная тавтология. Но… именно в этом вся суть. Когда я пойму это, я пойму все остальное.

Эрик мучительно вжал виски руками.

— Но почему же… ты мне кажешься таким знакомым? Капитан, скажи, а кем ты был… Как твое имя?

— Мое имя… Сергей Арефьев. А зачем оно тебе, разве оно тебе о чем-нибудь говорит?

Эрик покачал головой.

— Нет.

— То-то и оно. Я дорого бы дал, чтобы встретиться с человеком, который меня знает.

Из-за ракушек и снастей показался беленький старичок. Он приблизился к стойке и спросил:

— Довольны ли мои посетители? Хорошо ли вам?

— Ладно, ладно, — прервал его Капитан, — ступай.

Старичок медленно поковылял прочь.

— А тебя как зовут?

— Эрик Эрдман. Зачем ты с ним так?…

— Эрик… Эрдман, — повторил Капитан, покачивая рюмку в пальцах. — Да, это имя мне знакомо, как знакомы имена Дон-Кихот или Эйнштейн. Но в отличие от последних я не наполняю его никаким содержанием. Оно пусто, как эта рюмка.

Он еще подумал и тряхнул головой.

— Нет, не знаю я тебя, не знаю. А посему давай выпьем за наше знакомство!

— Нет. Я больше пить не буду.

— Ну как хочешь, а я выпью.

Карабичев считал, что с него довольно. Он хотел только одного — попасть поскорее в Москву. Он торопил и подгонял врачей, словно они могли ускорить заживление его раны. Ему удалось настоять на своем — его выписали раньше срока. Это была ошибка.

Первый же прохладный вечерний бриз свалил Карабичева с ног. Андрей был доставлен в уже знакомую больницу с двусторонним воспалением легких. Денег почти не оставалось, и за него платил Риоли. Этот высокий хладнокровный человек среди своих многочисленных занятий находил время регулярно посещать Карабичева.

Когда Андрей, начиненный антибиотиками по самую макушку, понемногу оправился, Риоли стал приносить ему, кроме фруктов, еще и новости из Большого Мира. Так Карабичев узнал о рождении Души Мира, о ее творцах, о чрезвычайно срочном конгрессе ученых, посвященном биотозе. Риоли приносил ему фотографии Хокай-Рох, показывал портреты Арефьева и Эрдмана, перепечатанные местным листком из советских, английских и немецких газет.

Карабичев был еще слишком слаб, чтобы разговаривать, но он с восторгом слушал неторопливую речь сеньора Риоли.

— Я ошибся, конечно, — говорил профессор, — но не в этом дело. Появление этого изобретения не случайно. Ведь при создании биотозы были преодолены тысячи препятствий, не правда ли?

Карабичев кивал головой.

— А следовательно, ее возникновение в какой-то мере не случайно, а необходимо, не правда ли?

Карабичев молчал.

— Вы, наверное, со мной не согласитесь, но я даже скажу, что оно предопределено, — голос Риоли прозвучал неуверенно.

Карабичев улыбнулся.

— Предопределено всем ходом развития человеческого общества. Биотоза была нужна людям — и она появилась. Когда-то людям была нужна паровая машина, и они ее изобрели, не правда ли? А сейчас люди ставят эксперимент по проблеме «человек-общество».

Карабичев рассмеялся.

— Как только встану, я вам на все отвечу.

— Буду очень рад. Вам известно мое основное положение? Я повторяю. Для того чтобы наше общество стало человечным, каждый член его должен измениться и во многом потерять черты человека, во всяком случае так, как мы его понимаем сегодня.

— Я помню, — хрипло говорил Андрей.

Риоли уходил, и Карабичев долго смотрел ему вслед. Он вспоминал их длинный разговор о страшном безногом калеке, который так поразил воображение Карабичева. Риоли убедительно доказал ему, что в этом случае все попытки его что-то понять будут бесплодны. Калека был психически неполноценным, и никакая схема чужого интеллекта и эмоций не могла быть четко отпечатана в этой сумеречной душе.

— Я предполагаю, — сказал тогда Риоли, — что ваша жена раздробилась на несколько… как бы это сказать… осколков. Она передала слепок своей души многим людям, в том числе и этому калеке. Бросьте свои поиски. Возвращайтесь домой. Когда все утихнет, пройдет некоторое время, и материальная основа вашей жены сама восстановит ее прежний моральный и логический облик. Вам нечего беспокоиться. Умейте ждать.

Однажды вечером, когда Андрей уже чувствовал себя совсем хорошо и начинал потихоньку мечтать о выписке, с ним что-то случилось. Он лежал в постели возле окна и со скукой рассматривал узкие длинные листья неизвестных деревьев.

Вдруг он ощутил мгновенную слабость и боль, Он испугался. «Что со мной? Рецидив?» Но боль, ворвавшаяся в его тело, нисколько не напоминала прежнюю унылую ломоту в плече. Эта боль, как волна, накрыла его всего, и он завертелся в ее невидимых вихрях. Потом она медленно соскользнула, оставив во всем теле сладкую размагничивающую негу. Пот, покрывший лоб Карабичева, высох, на щеках затеплился румянец. И вдруг Карабичев с ужасом ощутил, что вместе с этой волной боли из него уходит что-то самое важное, самое главное в его жизни. Вместе с ней уплывало его «я»; боль извлекла из каких-то таинственных глубин его сущность. А теперь на больничной койке оставалось лежать нечто, носившее имя Андрей Карабичев, но имеющее к нему самое отдаленное отношение.

«Душа Мира? — мелькнула мысль. — Но почему?» Ужас охватил Карабичева. Он вскочил с постели.

— Я не хочу! — крикнул он.

Голос его прозвучал в пустой комнате глухо и странно. Потом ужас исчез. Карабичеву стало хорошо и спокойно. Разве он болел, разве это он валялся на этой койке больше месяца? Какая глупость! Он должен идти. Карабичев оделся и вышел.

Карабичев вышел из больницы и зашагал по улице. Он знал ее название: Голубая Стрела, голубая — потому что она вела к морю, а стрела — потому что это единственная прямая улица в Бессано. Ему захотелось курить, и он достал спички, но сигареты так и не смог найти. Очевидно, их вынули в больнице. Роясь в карманах, он неожиданно нашел паспорт, машинально открыл его и увидел свою фотографию.

Он вспомнил Марию, свою московскую квартиру, старенький видеофон в передней, институт телепатии, Душу Мира, Ермолова, Арефьева — все в красках, движущееся, живое. Было еще что-то неопределенное, но тоже милое, близкое, волнующее. Карабичев хотел было и это расплывчатое темное воспоминание прояснить, но здесь на него снова нахлынула боль, неистовая, свирепая. Его перекосило, повело на сторону, словно пьяного. Болело все тело, кожа, глаза и даже, казалось, волосы. Скрюченными дрожащими пальцами Карабичев спрятал паспорт и зашагал по Голубой Стреле. С Голубой Стрелы Карабичев свернул на площадь и, обогнув муниципалитет, оказался в просторном старом дворе. Здесь уже было несколько человек, одетых в темные потертые одежды. Странные фигуры, подозрительные взгляды, быстрые ловкие движения.

Раздались чеканные солдатские шаги, и из темной арки-подъезда появился престарелый священник в сутане, а с ним двое молодых людей с ящиками на плечах. Карабичев подошел. Священник благословил их и начал проповедь. Для Андрея его речь была как сон, она то и дело становилась непонятной.