– Что воротишься? – спросил князь, ложась рядом и оглаживая меня по спине. – Или никого голым не видел? Полно, – он стал уверенно тискать мои ягодицы. – Тебе еще понравится.

– Как вы... как вы можете говорить такое? – выдавил я. – Мужеложство – грех!

– Ах, ты посмотри! – князь приподнялся, доставая что-то. – Мне в постель достался поп. Прелестный попик со сладкой попкой, – он снова хохотнул, возясь за моей спиной. – Ну, покуда ты раздвигаешь ножки, вопросы грехопадения меня мало заботят, мой сладкий.

Я хотел было ответить, но задохнулся, когда его пальцы, скользкие и сильные, без труда приникли в тесное отверстие промеж моих ног. Я дернулся, невольно стараясь освободиться, но князь раздраженно шлепнул меня по спине.

– Лежи! А то все будет как ранее, – пригрозил он.

Я замер, с трудом дыша и кусая руки. Неужели все могло быть иначе, чем было вчера? Я не верил в это. А князь тем временем, вдосталь наигравшись, лег на меня и прижал к постели.

– Терпи, – услышал я жаркий приказ над ухом и тут же вскрикнул от обжигающей боли, когда его орудие медленно, но уверенно проникло в меня.

– Сладкий... – зашептал князь, начиная двигаться. – Если б ты знал, сколь ты тесный... сколь желанный...

Он все шептал и шептал неразборчиво, мешая ласковые слова с непотребными, целуя меня в плечи и шею, тиская за бедра... Движения его, поначалу медленные и плавные, скоро стали быстрее, он приподнялся надо мною, упершись руками в постель и шепча:

– Ну же... давай, хороший мой... давай, шлюшка... подвигай задом, не лежи, как мертвый... Ну!

Этим приказам я следовать никак не мог. Мог только лежать, вздрагивая и кусая подушку, и желать только одного: чтобы это поскорее закончилось.

Вчера, от страха и непонимания, все для меня сливалось в одно. Теперь же я ясно прочувствовал каждую минуту соитья, каждый вздох князя, каждый обжигающий толчок внутри меня. И когда он дернулся в последний раз, укусив меня за плечо, я ощутил, как что-то теплое наполняет меня. Его семя. Заклеймившее меня с этой минуты и до конца дней моих.

***

– Не отпустил, значит, – сокрушенно заметил Прохор, глядя, как я прошел мимо него в комнату и упал на кровать.

И, вздыхая, принялся раздевать меня и укладывать, словно всю жизнь только этим и занимался. Дрожь внезапного отвращения прошла по моему телу, когда я подумал о том, скольких он вот так вот готовил ко сну... Прохор же истолковал это на свой манер.

– Сичас, сичас. – Он потянулся к своим склянкам. – Усе сделаем. Болеть не будет.

У меня не было уже сил возражать ему, и я уронил голову вниз, предоставляя себя в полное его распоряжение. Но хотя его действия и приносили подобие облегчения, на душе у меня становилось все гаже. Неужели я теперь приговорен каждый раз... вот так... Не хочу! Господи, и за какие грехи ты обрек меня на подобное? И не уйти ведь теперь, даже рук на себя не наложить...

А Прохор, словно угадывая мои мысли, увещевал меня украдкой:

– Не отпустил... Эх, ну что ж, видать, на судьбе у вас так написано. Спорить-то с князем не годится, эк он вас отделал. С иными так-то не было. Ну, ничего, к утру усе заживет. Только и вы князю-то не перечьте белее. Не к чему-то уже. Вы это, барин, расслабьтесь себе и лежите смирненько. Дело-то нехитрое. А как остынет князь, он вас и отпустит, он все больше бойких да готовых любит. Такое с ним впервой...

Я молчал. А что я мог ему ответить?

– 2 –

С той ночи дни потекли за днями, и не было человека несчастнее и бесправнее меня. Казалось мне, что, уступив во всем князю, я словно перечеркнул всю мою жизнь. А будущее виделось мне лишь темным пятном. Прохор говорил, что князь не держит адъютантов более полугода, а иных и вовсе отпускает через месяц-другой, так что мне оставалось лишь смириться и ждать, когда он подпишет мне увольнительные либо переводные бумаги. И ждал я этого с тягостным сердцем. Я уже твердо решил для себя, что жить мне с подобным пятном на совести и чести не можно и не должно, а потому... Здесь князь был мой господин и хозяин всему, но за пределами его гарнизона власть его заканчивалась, и я мог бы... сделать то, что должен. А что до греха, то ведь всегда все можно было устроить так, что и думать не будут о самоубийстве.

А пока я был принужден жить здесь, так как «приказано», и порой вздыхал украдкой о тех временах, когда я жил с повязкой на глазах и глупо мечтал о «настоящей мужской жизни».

Не думал я, что с тоской буду вспоминать прежнюю службу. Но там я хоть чувствовал себя к месту. Думал, что я к месту... Друзья у меня были, приятели. И поговорить с кем было, и послушать.

Здесь же я оказался совершенно один. И, что обиднее всего – по своей же глупости. С первого же дня, ужаснувшись, что тут все такие, все творили подобное князю, я поставил себя так, что никто не хотел лишнего разу заговорить со мною. Слава богу, что никто не разгадал владевших мною чувств, приняв холодность за гордость и излишнюю спесь.

Теперь, запоздало очнувшись, я понял, что не все в гарнизоне такие. А такие в целом люди и не плохие. Люди как люди. Обычные даже. Едят, разговаривают, смеются, пьют, напиваются, буянят, дерутся, и тогда в пестрой куче рук и ног смешиваются все: и такие, и сякие, и столы, и стулья, и недопитые бутылки...

Странно, я-то думал, что эти... ну вот эти самые должны как-то отличаться от других, «нормальных». Ну конечно, я не ждал, что у них будут рога или ведьмин хвост... но как-то они должны были отличаться? Оказалось, нет. Такие же люди, как и все. Глаз не красят, платьев не носят. Кое-кто из молодых офицеров, что только перевелись, пытались, правда, по первости глаза подводить, но их быстро делать это отучили – не положено.

Я видал, конечно, и тех, кто в платье одевался, да так что и не отличишь с первого взгляда. Я вообще за неполный месяц пребывания здесь увидел и понял больше, чем за всю мою предыдущую жизнь. Но подобные мальчики/барышни у нас не задерживались.

– Пускай в город едут, в столицу, – громыхал Сандро, орлиноносый красавец-грузин, один из старших офицеров. – Там на таких охотников много. Там пускай головы дурят, пэрэодэваются как хотят. Пока под юбку нэ залэзэшь, нэ поймешь, парэнь или дэвка!

И он под общий хохот крепче прижимал к себе молодого Амира Азиева, а то и вовсе сажал на колени, чтобы все видели, что это парень и что иного Сандро не нужно.

А Амир закидывал голову ему на плечо и устало улыбался полупьяными глазами.

Амир Азиев, мой единственный друг в этом проклятом месте.

Правда, знакомство наше состоялось не лучшим образом. И не по моей вине.

Недели через две моего существования здесь – жизнью это не назовешь – я допоздна засиделся с бумагами. Князя не было, уехал по служебной надобности, и я мог спокойно оставаться в кабинете совершенно один, не вздрагивая нервно при каждом шорохе. При князе я тогда старался уйти пораньше, но это мало помогало. Когда бы ему ни понадобилось, за мной посылали. И с первого же дня мне было ясно сказано, что если я не явлюсь по первому же зову, князь самолично приволочет меня «за шкирку, как блудливого щенка». И я шел, отлично зная, что угрозу свою он выполнит в точности.

Но сейчас его не было, и я легко сбежал с крыльца на задний двор, беспечно радуясь всему, что меня окружало: легкому ветерку, рыхлому снегу под ногами, проказницам-звездам, что лукаво перемигивались в небе.

«Хорошо-то как! – думал я, глубоко вдыхая напоенный вечером воздух. – Как же человеку для счастья мало надо!»

Мало.

Так мало, что все оно может вдребезги разлететься об один едва слышный всхлип.

Я завертел головой, желая скорее увидеть того, кто...

Он стоял на соседнем крыльце, в одной рубашке, свободно падающей поверх серых форменных брюк, и сильно вздрагивал, сдерживая всхлипы.