Я лежал, оцепенело слушая тиканье часов за стеной и вой ветра снаружи. Потом встал, осторожно, держась за стену, дошел до двери, подхватил с вешалки шинель и, пошатываясь, вышел в коридор.

Не помню, как дошел я до дома. Помню только, что зачем-то долго вешал шинель туда, где она обычно висела, а потом пошел к себе. Дальше милосердная тьма накрыла меня, и я не помню уже более ничего.

***

Очнулся я, уже лежа в постели. Озноб сотрясал меня, несмотря на несколько одеял и жарко натопленную печь. Чувствовалось, что Прохор, по своему обыкновению, уже позаботился обо мне, но боль все равно была такой сильной, что у меня сводило низ живота и ноги. Малейшее движение простреливало насквозь, горло словно ободрали песком, глаза слезились...

Через какое-то время озноб сменился сильным жаром. Я не мог лежать спокойно и, несмотря на боль, разметывался на кровати, сталкивая на пол ненавистные теперь уже одеяла. Слова Прохора: «Барин, ох барин, ну как же можно, почитай, в одном белье на улицу-то выходить?» – то громом отдавались в ушах, то делались едва слышными.

Почти всю ночь прометался я от озноба к жару, лицо Прохора перед глазами постоянно плыло, становясь то князем, то дедом моим, то прежним начальником, что отечески хлопал меня по плечу и говорил:

– Езжай на границу, Андрюшенька, там из тебя сделают настоящего мужчину!

– Сделали... Уже сделали... – хрипло говорил ему я. – А вы ведь знали, что так выйдет? Признайтесь, знали?

– Конечно, знал, – насмешливо говорил князь. – И ты знал, только притворялся. Тебе ведь это нравится, да? Ну, скажи! Ты ведь такой же, как мы все... только кочевряжишься.

– НЕТ! – кричал я, вырываясь, – Вы лжете! Вы мне противны, ненавистны! Вы... все...

Лишь к утру жар спал, и я чуть забылся. Прохор, думая, что я сплю, вышел в соседнюю комнату. Но я не спал, просто плыл в полудреме, слыша, как он ходит, тихо поскрипывая половицами, наливает что-то в кружку, отодвигает стул... и все ворчит по своему обыкновению, слишком тихо, чтобы я расслышал, но покойно и... уютно как-то...

Странно, я давно примечал: когда бы мне ни было особенно плохо, помощь или участие приходило с самой неожиданной стороны.

Я был как в полузабытьи. Жар, терзавший меня, не давал ни уснуть, ни пробудиться. Но я услышал, а скорее почуял, как хлопнула входная дверь, и половицы содрогнулись под тяжелыми сапогами князя. Его, кого же еще? «Он, верно, и на смертном одре будет преследовать меня», – подумал я и усмехнулся. Более меня ни на что не хватило. Захоти он овладеть мною здесь же, я бы ничем не мог ему помешать. Я и видеть его не хотел совершенно, не хотел, чтобы он видел меня – жалкого, раздавленного... сломленного им.

Но никто в целом свете не мог помешать ему войти. Никто, кроме...

– Ваше благородие, ваше благородие, тише, – метнулся к нему Прохор. – Спит он, не тревожьте, Христа ради, насилу унялся. Болен он, – понизив голос, пояснил старый денщик.

– Что такое? – я как наяву видел, как князь недовольно хмурится, отчего тонкая складочка прорезает его высокий лоб. – С какой еще блажи?

– Да с Вашей, – с досады брякнул Прохор и тут же спохватился: – Вчерась пришел, в чем был – в рубашке да в сапогах, а на улице мороз страшенный, собаку выгнать неможно...

– Ну? – нетерпеливо подогнал его князь.

– Я пришел, не было меня, не доглядел, виноват, так пришел, значит, а он, болезный, как есть на полу раскинулся, шагу до постели-то не дошел. Лежит без памяти, а по ногам... кровь текет.

Прохор снова замолчал, себе на голову испытывая терпение князя.

– Ну? – громом отдалось по комнате.

– Насилу уложил. А у него жар поднялся, всю ноченьку до зари метался, сейчас только и затих...

Прохор помолчал, а потом вдруг словно решился:

– Ваше благородие, не трогали бы вы его, а? Силов уж нет глядеть, как сохнет парень. Не ест, почитай, ничего, одни ребра торчат...

Князь промолчал.

– Отпустили бы вы его, не мучили. Ведь не по нутру енто ему, одна тень осталась... А как домой... со службы воротится, так обще глядеть страшно, как есть неживой. Тошно ему тут, князь. Он в первой-то раз, как вернулся, так стреляться вздумал...

– Что-о-о-о?! Ты что мелешь, ирод?!

– Вот вам крест! – забожился тот. – Насилу отговорил, а он на пистолеты так и зыркал. Сейчас-то я их убрал, от греха подальше... а ну как не догляжу? Не неволили бы вы его, ваше благородие. Ведь сгинет парень, ни за что сгинет...

– Поговори у меня... – видно, мне почудилось, но князь говорил с заметным трудом. – Ты вот что... Я уеду, недели на две, а то и более. Смотри за ним, в четыре глаза смотри! Чтоб к приезду моему здоров был. А не доглядишь – шкуру спущу, каторги не побоюсь!

– Ох, барин...

– Не охай, – оборвал его князь. – Не баба! А что до прочего... – уже с порога добавил он, – не твоего ума дело.

Князь ушел, а я почувствовал под веками такое нестерпимое жжение, что был вынужден часто-часто заморгать. И сам удивился слезам, покатившимся по моим щекам. Прохор, словно почувствовав мое состояние, скользнул в комнату.

– Не спите, барин? – щурясь с порога, шепнул он.

– Иди... – слова застревали в горле. – Иди сюда.

Я уронил руку на одеяло, и он хотел было положить ее обратно, но я крепко, как мог, стиснул его пальцы.

– Спасибо... спасибо тебе.

Я хотел многое сказать. Просить у него прощения, говорить о том, как же я ошибался в нем, но слова, встав комом, не шли наружу.

Он понял. Улыбнулся в полутьме и бережно вернул мою руку на место.

– Пустое, барин. Я ведь и не сделал, почитай, ничего. А вы спите, спите. Негоже мужчине слезы лить, не положено.

– Какой я... – сглатывая слезы, горько прошептал я. – Какой я мужчина?

– А такой, – твердо сказал он. – Самый что ни на есть! Да по вас пол-гарнизону с ума сходить, и обоего полу. У вас выправка – любо-дорого посмотреть. А стреляете как, а на лошади как держитесь? А вторая половина – завистью черной мается. Вам же прямая дорога в столицу намечается. А что до прочего... – тут он заговорщицки понизил голос. – Вы что думаете, князь усю жизнь в генералах ходил, а? Может, Прохор и старый стал, да память моя еще при мне. Князь-то и сейчас хоть куда, а раньше глаз отвесть неможно было. Вот и думайте, – он похлопал меня по руке и встал. – И поправляйтесь. Что без толку лежать-то?

Он ушел, а я уснул – как в омут провалился. Думать сил не было. Да я и так все понял. Радости мне это, как ни странно, не добавило.

***

Шли дни. Я поправлялся, но вставать с постели не спешил. Жар спал окончательно на второй день, я вообще болел редко и быстро поправлялся – сказывалась дедовская закалка, что меня в детстве и отрочестве босиком гонял по росе.

Но вставать я не торопился. Зачем?

На пятый день ко мне заглянул Амир – проведать «больного» и принести свежие новости. Уходить он не спешил, а я был и рад редкому собеседнику. Хотя говорил все больше он.

– Скучно тут стало, – жаловался Амир, с удобством расположившись у меня на постели. – Все уехали. И Сандро с ними... А меня не взял...

Я хотел было порадоваться за мальчика, но вдруг заметил в его глазах такую неподдельную грусть и тоску, что у меня невольно вырвалось:

– Ты скучаешь по нему?!

– Ужасно, – кивнул он. Поймал выбившуюся вперед прядку, потеребил в тонких пальцах, потом изящным жестом отправил обратно за ухо. – Хотя... он тоже расставаться не хотел. Так прощался, что я утром еле встал, – он засмеялся, очаровательно склонив голову к плечу и показав жемчужные зубки. – Но та-а-ак сладко. И князь тоже, говорят... – Он вдруг словно спохватился: – Ой, прости! Ты тоже, наверное, соскучился, а я тебя тереблю...

– Скучаю? – каркнул я. – Ну да... как же.

Я прикрыл глаза, а потом резко распахнул, вспомнив.