Черкешенка подошла к серебряной жаровне погреть руки. В полумраке переливался золотом ее парчовый жилет с меховой оторочкой. Ливень барабанил по решетчатым окнам. Хмурый день клонился к закату. Она сделала глоток чая и откусила кусочек медово-миндального десерта — кухарке удалось раздобыть у бакалейщика немного сахара.

Молодая служанка проскользнула в гостиную и принялась зажигать свечи, позвякивая серебряными браслетами на запястьях. В слабом свете на лице Гюльбахар-ханым проявилась перламутровая бледность, а вокруг рта проступили морщинки, которые обычно были следствием утомления. От этого черкешенка казалась беззащитной. Селим любил мать и тревожился за нее. Он очень рано понял, что должен служить защитой этому удивительному существу, экспансивному и несерьезному, совершенно не похожему на мать семейства. Но женщины сераля именно таковы — воспитанны, умны и властны, но при этом ранимы и инфантильны.

— Надеюсь, ты пришел не для того, чтобы просить меня принять этого француза, мальчик мой, — вдруг заявила она заискивающим тоном. — Я терплю то, что он занимает моих людей абсурдной работой, и если я должна оказать ему больше внимания…

— Я никогда не посмел бы требовать такой благосклонности по отношению к иноверцу, — запротестовал Селим с легкой улыбкой, — хотя некоторые дамы, такие же мудрые, как и ты, демонстрируют самоотверженность.

— Кузина Бехис-ханым убила того, кто пришел реквизировать ее дом, а потом сбежала в Анатолию, — заметила она. — Видишь, я благоразумна.

— В таком случае ты наверняка примешь его жену, когда она приедет сюда со своей дочерью.

Гюльбахар промолчала. Как по мановению волшебной палочки, появился ее белый кот с разноцветными глазами и бесшумно прыгнул на колени хозяйки. Женщина рассеянно погладила его. У Гюльбахар возникло предчувствие надвигающейся на нее и ее близких зловещей тучи, полной не дождя, а слез и стонов. Она использовала все чары от дурного глаза, но с недавнего времени силы Зла казались могущественнее, чем ее жалкие амулеты. Гюльбахар не была ни наивной, ни слепой. Многие десятилетия Империю разрывали в клочья, европейцы надели на нее намордник, погрузили в долги по самую шею: западный мир неумолимо подбирался, пожирая разлагающийся османский уклад. Сын считал ее отрешенной от реальности. Невестка тоже. Они не понимали, что лучше исчезнуть в блеске славы, не поступаясь ничем.

Ее немногочисленные иностранные подруги, дочь американского дипломата и две сестры-гречанки из Фанара хохотали, когда она высмеивала их так называемую жажду свободы. «Громкое слово для недалеких людей», — замечала Гюльбахар. Они не понимали, что препятствия существуют от природы, что они скорее моральные, чем физические, и что независимая жизнь, прославляемая современными женщинами, обладает столькими же ограничениями.

По выражению ее лица Селим догадался, что мать ждет, когда он станет умолять, но сегодня у него не было желания угождать ей. На службе дали понять, что его, вероятно, отправят в Париж с официальным поручением касательно переговоров о мире. Это была великая честь, неожиданное продвижение по дипломатической лестнице. Возможность, наконец, быть полезным своей страждущей родине. Но он боялся оставить дом, не убедившись, что мать не совершит никакой оплошности в столь деликатной ситуации.

— Я заблаговременно отправлю ей приглашение, — небрежно бросила Гюльбахар.

Это была неожиданная капитуляция. Селим поднял на мать взгляд:

— Ты согласишься принять мадам Гардель? Правда?

— Пусть я рискую провести время крайне неприятно, но все же покажу этой иностранке, что мы, женщины Босфора, умеем быть великодушными и вести себя достойно и в тяжелом положении. И потом, я прекрасно понимаю, как тебя это волнует, ангел мой, — нежно добавила она, проведя рукой по щеке сына, — а я не вынесу, если замечу хоть тень печали в твоих глазах.

Прилетевший из степей холодный ветер продувал холмы. Среди пожарища уцелевшие жители наспех соорудили укрытия из досок и залатанных военных палаток. Клубы дыма вырывались из самых неожиданных мест, указывая на человеческое присутствие. Дождь утих. Несмотря на теплое пальто, Луи Гардель дрожал. Он представлял себе Константинополь как солнечный и светлый город, но видел темную, почти враждебную картину и чувствовал, что продрог до мозга костей.

Ему захотелось пройтись, освежить свои мысли. Гардель пересек Галатский мост и начал долгий подъем к конаку. Усталость замедляла его шаг и затуманивала мысли. Ситуация становилась все более непонятной. День за днем османский Восток раскрывался перед ним во всей своей сложности. Многие турецкие офицеры не подчинялись приказу о демобилизации. Анатолийские гарнизоны отказывались сдавать оружие, создавая, таким образом, повод к конфликту. Командующий шестой армией в Ираке и командующий второй армией в Киликии по-прежнему не признавали поражение. И они были не одиноки. Вокруг священных городов, Мекки и Медины, несмотря на перемирие, продолжались бои. Что касается столицы, шпионы всех национальностей бойко шныряли по лабиринтам безымянных улочек, чьи тайны оставались неизвестными даже самим жителям Стамбула. В одном облезлом здании Пера соседствовали комитет освобождения какого-то кавказского народа, группа мятежных турецких офицеров, бордель, который никогда не пустовал, русские беженцы, враждующие с большевиками, и один торговец, который с гордостью вывесил на своей лавке портрет первого министра Греции, Венизелоса… «От вас просто голова кругом», — подумал Луи, наконец добравшись до ворот.

Конак действовал на него как бальзам. Под навесом встречала надпись из Корана, выведенная красивой золотой вязью. Он решил, что спросит у Селима ее значение. Ему предстояло узнать об этом загадочном народе еще столько вещей… Француз устало провел рукой по затылку. Вселиться ему разрешили, и предстояло прийти в себя перед встречей с Розой и Марией через несколько недель.

Из дверей вынырнул маленький Ахмет, украдкой огляделся и, не заметив Луи, поспешил вглубь сада. Заинтригованный француз последовал за ним. С того злополучного дня мужчина видел ребенка лишь издалека, когда тот отправлялся в школу. Луи хотелось бы с ним поговорить, но, казалось, мать возвела непреодолимый барьер между своей семьей и иностранцем, которого считала, кстати совершенно справедливо, оккупантом. Селим утверждал, что его супруга чересчур взволнована и что с Розой она будет намного приветливее. Но Луи в этом сомневался. Он запомнил тот пылающий гневом взгляд, кротостью турчанка очевидно не отличалась.

Часть сада, куда отправился малыш, казалась дикой. Здесь в основном росли деревья, дарующие столь ценимое турками уединение, а летом, когда не было дождей, — благодатную тень. Беспорядочно высаженные магнолии, жимолость, акации, оливковые деревья, олеандры и потрясающие восточные платаны с раскидистыми кронами… Здесь также были грядки с тыквами и капустой. Луи осторожно продвигался, спрашивая себя, куда же подевался мальчик. Он услышал глухой повторяющийся стук и двинулся направо.

Ахмет выложил перед собой ряд камней и пытался из рогатки сбить картонную цель, подвешенную на фиговом дереве. Луи разглядел неумелый набросок военного корабля. Ребенок был не слишком ловким. Цель оставалась нетронутой, было видно, что мальчик злится. Когда под подошвой Луи хрустнула ветка, Ахмет обернулся. Щеки мальчика пылали.

— Ты неправильно держишь рогатку, — сказал Луи. — Дай-ка, я покажу, как прицеливаться.

Сбитый с толку Ахмет протянул рогатку и камень. Луи примерился, вспоминая знакомые с детства движения. Только когда он в клочья искромсал цель, с улыбкой вернул рогатку владельцу и дал несколько советов. Затем вынул пачку сигарет, похлопал по карманам в поисках огня и, не найдя, так и остался с незажженной сигаретой во рту.

— Вы на меня не сердитесь? — удивился Ахмет.

— Из-за чего?

— Из-за этого, — сказал мальчик, указывая на обрывки картона на земле.