– Он что, правда твой отец, или это небыль? – спросила Нежана.

– Правда, – кивнула Цветанка. – Он не смог выкрасть свою ладу, а я…

– А ты смог, – быстро договорила Нежана, порывисто чмокнув воровку.

Говорить в жаркой близости от её губ было неимоверно трудно: Цветанка то и дело впивалась в них своими, получая всякий раз пылкий, глубокий и сердечный ответ, сопровождаемый тихим, искристо-шаловливым смехом. На бледном лице Нежаны проступили розовые пятнышки румянца, а рот от поцелуев стал ярко-брусничного цвета – отчаянно-манящий, ненасытный. Она была немного неповоротлива из-за большого живота, но в каждом её прикосновении ощущалась пронзительная тоска по нежности, которой она совсем не получала в доме ненавистного мужа-истязателя.

А Цветанка больше не могла носить перед нею маску Зайца, которая нестерпимо жгла ей и лицо, и душу. Притворяться перед своей первой и незабвенной, отравляя чёрными прожилками лжи медово-вишнёвое сокровенное чудо, которое столько лет было похоронено в её надтреснутом сердце, а теперь восстало из могилы? Нет, хватит. Довольно.

– Ладушка моя… – запинаясь, с отчаянной горечью прошептала она, кидаясь в бездонный, холодящий омут правды. – Нежана… Прости меня, обманул я тебя.

В глазах Нежаны застыло напряжённое, испуганное ожидание, а румянец сбежал со щёк – словно туча солнце закрыла.

– Зайчик… Как это – обманул? Каким образом? – жалобно дрогнул её голос.

Вместо ответа Цветанка начала молча раздеваться донага, как когда-то перед Берёзкой. Несмотря на печной жар, по её телу скользили, обвиваясь, невидимые холодные змейки, а вот лицо пошло раскалёнными пятнами – ещё бы, ведь воровка только что одним махом сорвала с себя маску! «С мясом», отодрав её и от души.

– Заяц – кличка моя за быстроту, а по-настоящему зовут меня Цветанкой, – пробормотала она, не смея глядеть Нежане в глаза. – Прости мне мой обман… Рождена я девицей, но девичьих привычек не имела сроду. А когда вступила я в шайку вора Ярилко, назад ходу уж не было…

– «Цвезаяц», – вспомнила Нежана давнишнюю оговорку Цветанки, осенённая внезапной догадкой. – Так вот оно что…

А воровка рассказывала всё, выворачиваясь наизнанку и вскрывая этот многолетний нарыв. Рука Нежаны протянулась к ней, но тут же отдёрнулась. Когда Цветанка наконец набралась мужества и взглянула на неё, та лежала, закрыв лицо пальцами до самых глаз и неподвижно уставившись в потолок.

– Прими меня такой, какова я есть, – проговорила воровка, виновато потупившись. – Коли хочешь, можешь по-прежнему звать меня Зайцем, как привыкла, но прошу только одного: не гони от себя. Без тебя я окончательно зверем стану, победит меня Маруша и приберёт к рукам… Потому что не станет у меня ни сил, ни смысла бороться.

Нежана дышала в сложенные лодочкой ладони. Когда она отняла их от лица, её губы дрожали. Не глядя на нагую Цветанку рядом, она сдержанно промолвила:

– Раздобудь мне всё для рукоделия: я не привыкла сидеть без дела.

Цветанка, сидевшая с покаянно опущенной головой, вскинула лицо.

– Прямо сейчас, что ль?

– Да, – проронила Нежана. – А я пока подумаю, что тебе ответить.

Цветанка озадаченно слезла с лежанки. В этой пронзительно звенящей неопределённости пела струнка надежды: если Нежана собиралась рукодельничать, это означало, что она остаётся. Впрочем, деваться ей было некуда: Цветанка выкрала её из дома мужа, утащила в эту избушку в заснеженном лесу, вдали от людей… Воровка чувствовала вину и за это, но получилось всё само собой, по глубинному и властному велению сердца, а не по согласованию с рассудком.

Удостоверившись, что еды, воды и дров у Нежаны достаточно, она отправилась в путь. Нежану, которой вот-вот рожать, оставлять одну даже на день было неразумно, и Цветанка бежала на износ, вывалив язык на плечо, а узелок с одеждой висел у неё на шее.

На подступах к городу Цветанка перекинулась в человека и оделась. Добыв полотно, нитки, иглы и пяльцы, она уже повернула назад, но поняла, что бежать так же быстро просто не сможет, если не отдохнёт хоть чуть-чуть и не подкрепится. Ноги подламывались, веки набрякли усталостью, а на глаза наползала чёрная пелена: это чудовище по имени Голод подняло голову и оскалило огнедышащую пасть.

Её клыки вонзились в горло косуле и прокусили крупные жизненно важные сосуды, как учила Серебрица. Цветанка рвала тёплое мясо и глотала, забрызгивая кровью снег, когда её ухо уловило топот множества копыт: по лесной дороге скакал конный отряд. Следовало затаиться, но зимний лес нашёптывал, звеня инеем: «Останься, посмотри, кто это». Спрятавшись за деревьями, Цветанка-волк увидела, кто скакал во главе отряда…

– Бажен Островидич! Мы эти места частым гребнем прочесали – может, назад повернём?

Бажен, в шубе из седой чернобурки нараспашку, продолжал скакать вперёд, потряхивая круглым пузцом. Румяный, сытый, кулачищи – как капустные кочаны, шапка набекрень… За ним следовал отряд дружинников на взмыленных лошадях, бряцая оружием и выдыхая клубы морозного тумана.

Ярость подбросила Цветанку, как пружина. Три скачка – и она взвилась в воздух; глаза Бажена выпучились при виде оскаленной пасти, но он не успел даже крикнуть. Цветанка схватила его за горло, выдернула из седла так, что его сапоги остались в стременах, и потащила по снегу. Безумный бег, кровавая пелена в глазах, свистящие мимо стрелы… Цветанка даже не почувствовала боли, только толчок в плечо: в неё попали. Но что ей стрела? Укол иглой. Она неслась на крыльях возмездия, ударяя Бажена о стволы, протаскивая сквозь кусты и оставляя им глубокую борозду в снегу, словно давленой клюквой отмеченную… Остановилась Цветанка лишь тогда, когда заметила, что в зубах у неё – только оторванная от тела голова, а позади – кровавый след.

…И проснулась под шатром еловых лап, подле недоеденной туши косули. Сердце отстукивало, как лошадиные копыта.

Поднявшись, Цветанка встряхнулась. Голод затих, в животе было тепло и спокойно. Похоже, её сморил сон… Но какой – не отличить от яви! В ушах звенело, кровь шумела, а по жилам бежал яд мести: слишком быстро оторвалась голова этого борова – пожалуй, он даже не успел ничего понять. Нет, нет, он должен знать, за что умирает.

Далёкий стук копыт сковал каменным напряжением всё тело. Стылая земля гудела вещим зовом, звенела ледяной песней смерти, а торжественная белизна снега проясняла взгляд и очищала разум от слепящей ярости. Нет, наяву она не станет так спешить, так лютовать… Он должен понять, за что ему это.

Сняв с ветки узелок с одеждой, она успела натянуть только портки и сапоги. Её человекообразное тело покрывала шерсть, а лицо… нет, наверно, лицом назвать это было пока нельзя. Взлетев саженей на десять [24] вверх по невидимым ступенькам на старую ель-великаншу, ствол которой и вдвоём было не обхватить, Цветанка силой мысли и движением когтистых пальцев превращала хмарь в верёвку. Один конец она закрепила на ветке, а другим помахивала, дожидаясь…

Отряд она засекла издалека, точь-в-точь такой, каким он ей приснился: двенадцать всадников, Бажен – тринадцатый. Изумляться и ахать не осталось времени – лишь гулкая дрожь бежала по нервам, да ныло плечо, в которое ей попали стрелой во сне.

Бажен скакал впереди, тряся пузом. Мех чернобурки на его плечах вздрагивал, из конских ноздрей вырывался пар, а в руках, бивших Нежану, были зажаты поводья. Тяж из хмари, удлиняясь, дотянулся до него, захлестнул петлёй под мышками и начал сокращаться, со свистом вздёргивая его на ель, орущего и босого: великоватые ему сапоги остались торчать в стременах. Дружинники схватились за оружие и сгрудились в кучу, тревожно озираясь и задирая головы, заскрипела тетива натягиваемых луков…

А Цветанка уже прошептала подвешенному к еловой ветке Бажену:

– Это тебе за Нежану, тварь смердящая.

Да, эти ручищи по размеру совпадали с синяками на шее Нежаны. Другой кусок хмари воровка захлестнула у него на горле, а первый распустила. Снова, как в недавнем вещем сне, послышался свист стрел, снова горячий толчок в плечо… Одной рукой держась за ветку, другой Цветанка зажала рану, и меж пальцев заструилось тёплое, густое и липкое… Но это был пустяк, потому что Бажен повис в петле и задёргался. Он знал, за что умирает. Язык его вывалился изо рта, а глаза налились кровью; однако хмарь не слишком долго удерживала вид верёвки, и Бажен шмякнулся с высоты, в полёте обломав пару веток. Хрусткий удар тела оземь… Молчаливые свидетели-деревья знали: упавшему – не жить.