Подхватив узелок с одеждой и принадлежностями для рукоделия, Цветанка уносила ноги со стрелой в плече. Дружина осталась далеко позади, а мимо тошнотворно мелькали стволы.

Дурнота и слабость заставили её присесть и навалиться спиной на сосну. Цветанка покосилась на плечо: рана пустяковая, успеет затянуться ещё до того, как она добежит до Нежаны. Умываясь снегом, воровка собиралась с силами для того, чтобы выдернуть стрелу.

Кровь хлынула ручьём, в голове загремели колокола. Зажимая рану изо всех сил, Цветанка улыбалась серому небу.

…К домику, притаившемуся под снежной шапкой, она подходила в вечернем мраке. Уютный свет окошка словно погладил ей сердце тёплой ладонью, и Цветанка, устало опершись о шершавый ствол, перевела дух. Рана зажила на бегу, но плечо всё ещё немного ныло, а тело, измотанное бегом на предельной скорости, горело и гудело, в нём жарко ощущался ток крови – словно огненные муравьи горячими лапками… Это было чудо – свет в окошке среди непролазной, дикой лесной чащобы, окутанной зимним мраком.

В избушке было по-домашнему тепло, вкусно пахло свежей выпечкой. На столе лежали три круглых хлеба, Нежана как раз высаживала из печи четвёртый, а заметив на пороге Цветанку, невольно вздрогнула. Это чуть омрачило радость возвращения домой, но Цветанка не показала виду и улыбнулась, стараясь не обнажать увеличившиеся к ночи клыки.

– Как ты тут? – спросила она. – Хозяйничаешь, вижу…

Нежана прикрыла горячие хлебы своим затейливо вышитым домашним кафтанчиком и провела по лбу рукой, не то вытирая пот, не то смахивая тень испуга из взгляда. Когда она вновь подняла глаза на Цветанку, в них была только чуть робкая тёмно-вишнёвая улыбка.

– Представляешь, я-то думала, что тут люди совсем не ходят, а оказалось – ходят, – рассказала она. – Зашла какая-то женщина в белом плаще с наголовьем… Посох у неё был чудный, узором ледяным сверкал, а в ушах – серьги из ольховых шишечек. Дала она мне закваску для хлеба – сказала, мол, это чтоб мне самой её не заводить да четыре дня не ждать, пока она готова будет, а сразу хлеба напечь… «Голодная ты тут, поди», – так она сказала… И улыбнулась дивно… Сосновым духом прохладным от неё повеяло. И исчезла, как и не было её. Ты не знаешь, кто это?

Цветанка озадаченно присела к столу, положив на него узелок. От пышущих жаром хлебов исходил чудесный, добрый и вкусный дух, который смешивался с запахом Нежаны от кафтанчика, и эта смесь пьянила усталую воровку сильнее самого крепкого зелья. Ольховые шишечки…

– Знаешь, мне показалось, будто это сама хозяйка леса в гости пожаловала, – взволнованно сияя глазами, сказала Нежана.

– Не страшно тебе тут было одной? – спросила Цветанка, накрыв её руку своей и тут же пожалев об этом: рука её стала звериной – волосатой и когтистой. Но сверху легла тёплая ладонь Нежаны.

– Нет, счастье моё, – ответила она. – Всё было благополучно.

– Так значит… – радостно встрепенулась Цветанка.

Казалось, это не её уродливая и страшная лапа покоилась в нежных руках с голубыми жилками под кожей, а её сердце угодило в эту сладкую западню. А Нежана, глядя на воровку с тёплыми, чуть печальными искорками мудрости в глазах, сказала:

– Я столько лет любила тебя, столько думала о тебе… Столько раз твои синие очи издалека спасали меня в лихие дни, когда мне не хотелось жить! Неужели ты думаешь, что я вот так легко возьму и выброшу это, разорву и сожгу, как ненужное письмо? Нет, слишком долго и слишком глубоко ты живёшь в моём сердце, Заинька мой… Как уж повелось у нас с тобой, так пока и буду тебя называть, ладно? К твоему настоящему имени мне попривыкнуть надо.

Цветанка не смела прикоснуться лапами оборотня к этому светлому чуду, пахнувшему свежим хлебом, не могла приблизиться губами к губам Нежаны, пока во рту у неё были длинные ночные клыки. Это было всё равно что сжимать в кулаке птичку-малиновку, заставляя её петь.

– Что? Что с тобой? – заметив печаль в её глазах, встревожилась Нежана. – Обними же меня, Заинька, и поцелуй! Я так долго этого ждала и не могу насытиться!

– Утром, – сказала Цветанка, осторожно высвобождая свою руку. – Утром, ладушка моя.

– Отчего же утром, отчего не сейчас? – запуская пальцы в волосы воровки, недоумевала Нежана.

Не в силах прогнать тяжёлой угрюмости из взгляда, Цветанка ответила:

– А потому что даже одна нечаянная царапина моего когтя может привести к беде. Получив царапину, человеком ты останешься до первой раны. Именно так со мною и вышло, и я не хочу, чтобы такое повторялось… Никогда. Ночью я не могу убрать этих клыков и когтей, а потому – всё утром, моя родная.

Нежана погрустнела на миг, вздохнула, а потом улыбнулась:

– Ах, скорее бы утро! – И, обратив взгляд на узелок, спросила: – А что тут?

– Как это – что? – хмыкнула Цветанка. – Сама же просила достать тебе всё для вышивки… Вот.

Она развязала узелок и разложила перед Нежаной отрез полотна, мотки разноцветных ниток, игольницу с весьма дорогим набором новеньких золочёных игл и пяльцы. Сердце затаилось: обрадуется ли, будет ли довольна? Однако взгляд Нежаны был устремлён не на принадлежности для рукоделия, а на тряпицу, в которой Цветанка их принесла. Её глаза широко распахнулись и испуганно потемнели.

– Что это? – Нежана указала на тёмно-бурые пятна на ткани.

Несколько капель крови из раны всё же попали на узелок, который Цветанка даже под дождём из стрел берегла, стремясь донести до Нежаны в целости. Но знать об этом её ладушке было ни к чему.

– Не знаю, – с притворным спокойствием сказала Цветанка. – Уж в такую тряпицу мне всё это завернули.

Однако свет в окошке творил с нею чудеса. Раньше она врала не моргнув глазом, и слова обмана вылетали из её уст так же легко, как дыхание, а сейчас голос вдруг дрогнул, и Нежана тут же уловила это.

– Ты чего плечо потираешь? А ну-ка, раздевайся! Покажи! – велела она, сдвинув красивые брови – скорее, тревожно, чем сердито. Но и сердилась она невыразимо мило – до очаровательных розовых пятнышек на лице. – Кого ты пытаешься обмануть? Давай, давай!

– Зачем? – заупрямилась Цветанка. – Вот ещё…

Но Нежана сама принялась стаскивать с неё рубаху, и пришлось подчиниться: Цветанка боялась в пылу сопротивления её нечаянно оцарапать. На месте раны на плече остался шрам – свежий, розовый.

– Это что за рана? – спросила Нежана.

– Так это ж старая, – снова попыталась извернуться Цветанка. – Видишь, всё зажило уже.

– Когда ты уходил, этого не было, – покачала головой Нежана. – Думаешь, я не помню?

Неужели она и правда разучилась врать? Или это серьёзные, испуганные глаза Нежаны на неё так действовали? Цветанка смущённо натянула рубаху, слегка размяла чуть ноющее плечо.

– Да, было дело, – неохотно призналась она. – Обстреляли меня. Но ты не бойся, ладушка, на оборотнях всё заживает быстро. Теперь меня не так-то просто убить.

Цветанка хотела обойтись без подробностей, чтоб не волновать Нежану, но та не отставала, всё спрашивала с блеском слёз на глазах: кто обстрелял, зачем, когда, где?

– Ну всё, всё, тише, родная, – осторожно касаясь её щёк тыльной стороной пальцев и пряча когти подальше, успокоительно зашептала Цветанка. – Бажен с отрядом дружинников мне встретился.

– Он меня, должно быть, ищет, – вздрогнула и потемнела лицом Нежана.

– Уже нет. – Цветанка встала, намереваясь забраться на полати и как следует отдохнуть.

– Как это? – В глазах Нежаны дрожал испуганный отблеск.

– Мёртв он, – коротко ответила Цветанка и влезла на лежанку под потолком, растянувшись там на своём заячьем плаще. И уже оттуда добавила: – Вздремну я малость. И ты отдыхай, ладушка, ничего и никого не бойся. Мы далеко от Гудка. Ты знаешь, сколько оборотень за день пробегает без роздыху? Коню столько и за неделю не пробежать.

При слове «мёртв» Нежана побелела и опустилась на лавку. Цветанка тревожно наблюдала за ней, но молчала.

– Это ты его убил, Зайчик? – глухо, глядя в одну точку перед собой, спросила наконец девушка.