Вопрос о выделении «первичных качеств», элементов и об их фундаментальных свойствах, к которым будут сводиться все другие, «вторичные» качества сущего, включая и чувственно воспринимаемые, — этот вопрос научной архитектоники естественно смыкается с вопросом философской метафизики: что, собственно, есть? и как оно может быть познано? Для Пьера Дюгема (1861–1916) — известного французского физика, историка и философа науки, эти вопросы имели свою особую значимость. Дюгем был глубоко верующим, практикующим[11] католиком и поэтому проблема соотношения научного знания с философско-религиозным контекстом христианства стояла для него лично очень остро. Прямой и бескомпромиссный характер Дюгема не позволял ему скрывать его религиозные убеждения: уже со времени учёбы в колледже, а потом и в Л’Еколь Нормаль вокруг него складывалась определённая атмосфера, характер которой сыграл значительную роль в его дальнейшей научной карьере[12]. Агрессивно «позитивистские» круги научной и университетской жизни Франции конца XIX столетия так и не позволили Дюгему преподавать в Париже… Что, впрочем, не помешало этому замечательному учёному стать в 1900 году членом-корреспондентом, а в 1913 — действительным членом Французской Академии Наук. Однако, глубокая религиозность Дюгема отнюдь не проявлялась, как это нередко встречается, в навязчивых и, порой, неуместных псевдомиссионерских «использованиях» науки для нужд религиозной пропаганды. Скорее наоборот, философия науки Дюгема представляла собой тщательно продуманную теоретическую конструкцию, аккуратно разделяющую области веры и научного разума, и если уж и допускающую выводы богословского характера, то только лишь пост-фактум, а никак не в качестве посторонних науке предвзятых априорных положений. И тем не менее, эта аккуратная логико-философская схема тесно связана с христианским мировоззрением её автора. К этой философской схеме науки может быть более всего подошёл бы термин, который сам Дюгем применил[13] по отношению ко взглядам парижского философа и богослова XIV столетия, одного из предшественников новоевропейской науки Ж.Буридана: христианский позитивизм. Обсуждению дюгемовской философии науки и посвящена эта статья.

В 1904 году отдельными выпусками начала выходить книга Дюгема «Физическая теория, Её цель и строение». Сразу же на эти издания откликнулся французский философ А.Рей, напечатавший в «Ревю философии и морали» статью «Научная философия Г-на Дюгема». Подробно и достаточно доброжелательно разобрав построения Дюгема, Рей заканчивал свою статью следующими словами: «Чтобы найти и уточнить тезис этой философии…, кажется, можно бы было предложить следующую формулу: В своих стремлениях к количественной концепции материальной вселенной, в своём недоверии в отношении полного объяснения этой вселенной через саму себя, как это предносится механицизму, в своём отталкивании, более утверждаемом, чем реальном, от полного научного скептицизма, она [философия науки Дюгема — В.К.] есть философия науки верующего»[14]. Уже в следующем году Дюгем ответил на разбор Рея своей статьёй «Физика верующего»[15]. В этой последней Дюгем соглашается, что он, конечно, верующий христианин и никогда не собирался скрывать этого. Однако, учёный отнюдь не был согласен с тем выводом Рея, что будто-бы его «христианские верования более или менее сознательно направляли его критику как физика; что они склоняли его разум к определённым умозаключениям; что эти заключения должны были, следовательно, казаться подозрительными умам, озабоченным научной строгостью, но чуждым спиритуальной философии или католической догме»[16]. Дюгем отвергал обвинение в том, что «чтобы принять в своей полноте, в своих принципах как и в своих выводах доктрину, которую я пытался сформулировать в отношении физических теорий, не поступаясь при этом трезвостью взгляда, необходимо было быть верующим»[17].

Сегодня, после опыта блужданий по «пустыням» логического позитивизма XX столетия, после сокрушительной критики, которой подверглись взгляды последнего в философских и исторических исследованиях А.Майер, А.Кромби, В.П.Зубова, Т.Куна, А.Койре, И.Лакатоса, Г.Башляра, П.Фейерабенда и многих других, та боязливость, которая слышится в словах Дюгема, кажется несколько странной. Почему бы науке, — а также, и философии науки! — и не подвергаться в своей истории и генезисе различным «экстерналистским» влияниям? Как бы это смогла наука, если бы даже и захотела, сохранить свою методологическую невинность и «герметическую замкнутость» в культуре? И почему бы философия и религия, столь значимые и фундаментальные сферы культуры, должны бы были остаться в стороне от этого влияния на науку?.. Нас уже сегодня не удивляет это влияние, многократно зафиксированное историческими штудиями, оно нас уже не смущает, как фактор будто-бы дискредитирующий претензию науки на объективное знание, на истинность. Сам вопрос об истинности научного знания обнаружил свою многомерность и философскую глубину, никак не вместимую в узкие, чтобы не сказать обывательские, рамки позитивизма… Дюгем писал в другую эпоху и отдельные его интенции и фобии уже чужды нам сегодня… Следует отметить, однако, тот парадокс, что хотя Дюгем во многом и расходился с господствующими философскими идеалами своего времени, тем не менее, внутренне он был, одновременно, и тесно связан с некоторыми из них. В частности, ему был очень близок пафос «чистого», «объективного», «бескорыстного» знания, который во многом питал позитивистскую идеологию. Для настоящего мыслителя и большого человека всё — и «неудобные» социо-культурные обстоятельства, и даже, особые жизненные трудности, выпадающие на его долю, — представляют собой как бы материал для преображения в процессе его творчества. Борьба Дюгема за свою философию науки и эта парадоксальная внутренняя дюгемовская причастность позитивизму становятся интересны и поучительны именно сегодня, когда в некоторых «дерзких» проектах «фундаментальной психологии» и «исследований сознания» колеблется именно этот идеал объективности научного знания, грозя сделать науку неотличимой от магии и колдовства и погрузить цивилизацию в новое средневековье[18].

Но вернёмся к философии науки Дюгема. Точнее, к философии экспериментального математического естествознания, ближайшим образом, физике и химии. Дюгем всегда настаивал, что цель науки есть не объяснение, а описание. В этом её принципиальная разница с метафизикой. Метафизика имеет прямое отношение к реальности, она может быть верна или нет. Положение о свободе человеческой воли или церковные догматы претендуют утверждать то, что есть на самом деле, подчёркивал Дюгем[19]. Логический же статус научных утверждений гораздо скромнее. Учёный стремится найти принципы — гипотетические! — которые позволили бы наиболее совершенно и экономно дать математическое описание совокупности эмпирических законов. Это «экономно» имеет скорее махистский смысл, чем какой-либо онтологический[20]. Вопрос о метафизике, «под-лежащей» данной физической теории, совершенно не относится к компетенции науки, по Дюгему. Это приходится признать вследствие двух моментов. Во-первых, ни одна физическая теория не может дать абсолютное, неопровержимо достоверное обоснование какой-либо метафизике. И во-вторых, все метафизические системы находятся между собой в состоянии перманентной конфронтации. Связать физическую науку с метафизикой — значит разрушить общий язык научного сообщества, разделить его на конфронтирующие партии, объединёнными внутри себя различными метафизическими и мировоззренческими предпочтениями, то есть разрушить саму науку.