— Мы, Джимолосты, всегда считали их рептилиями.

Жена его, Жасмина, на вопрос о том, не следует ли подать ей ужин «на бумаге» (имелась в виду ее привычка ловить мужа на всяком опрометчивом обещании, например касающемся приобретения четырехместной коляски), ответила:

— Пожалуйста, запиши это на бумаге, Амброзий.

Там были брат Календулы, господин Полидор Вигилий, и его жена, Валериана, старина Мэт Мукомолл со своей нелепой и болтливой леди, Перегрин Лакировщик, Джоселина Шумихер и Гиацинт Голодранс — практически все сливки общества Луда томанного, и каждый из них был помечен именной шуткой. Старинные эти остроты ходили по кругу, как бутылки с портвейном, и после компания веселилась все больше и больше. Упомянутый анонимный антиквар обнаружил бы в кулинарном словаре Доримара еще один тезис, подкрепляющий его теорию, поскольку меню обеда, составленное Календулой для гостей, звучало чередой трагических сонетов. Первое блюдо носило имя Горькая и сладкая тайна — это был приправленный травами суп, на успешном приготовлении которого основывалась репутация поваров Луда. За ним последовал Парад мечтаний, блюдо, составленное из таких деликатесов, как перепела, улитки, куриная печень, яйца ржанок и павлиньи сердца, погребенные под горкой отварного риса. За ним последовало Пепелище истинной любви — голубки, приготовленные особым способом. Завершали обед Фиалки смерти, в высшей степени неудобоваримый пудинг, украшенный засахаренными фиалками.

— А теперь, — радостно воскликнул господин Натаниэль, — наступает очередь нашего старинного друга! Наполните бокалы, чтобы мы могли выпить за короля сыров Лунтравы!

— За короля сыров Лунтравы! — отозвались гости, притопывая ногами и стуча по столу кулаками.

После этого господин Натаниэль схватил нож и уже был готов вонзить его в великолепную головку сыра, когда Ранульф вдруг подбежал к отцу и со слезами на глазах, пронзительным, полным ужаса голосом принялся умолять его не разрезать сыр. Гости, усматривая в происходящем пока непонятную шутку, сопровождали ее смешками, а Натаниэль, с недоумением поглядев несколько секунд на сына, произнес раздраженным тоном:

— Что случилось с мальчишкой? Не мешай мне, Ранульф, говорю тебе, не мешай! Или ты повредился в уме?

Однако глаза Ранульфа буквально переполняла ярость, повиснув на руке отца, он выкрикнул пронзительным детским голосом:

— Нет, ты этого не сделаешь! Не сделаешь! Не сделаешь! Я не позволю тебе!

— Правильно, Ранульф! — расхохотался один из гостей. — Сделай это вместо отца!

— Клянусь Млечным Путем! Календула, — взревел Натаниэль, теряя терпение, — что нашло на мальчишку, спрашиваю тебя?!

Календула явно разволновалась.

— Ранульф! Ранульф! — укоризненно воскликнула она. — Ступай на свое место и не дразни отца.

— Нет! Нет! Нет! — заверещал Ранульф. — Он не может убить Луну… Он не должен этого делать. Если это случится, в стране Фейри увянут все цветы.

Каким образом мне передать вам впечатление, произведенное на компанию этими словами? Не стоит даже просить вас представить себе те чувства, которые вы ощутите в смешанном обществе, если маленький сын хозяина вдруг разразится площадной бранью, ибо слова Ранульфа были не просто несоблюдением правил хорошего тона, они пробуждали в известной мере суеверный ужас, вызванный нарушением запрета.

Леди разом покраснели, на лицах джентльменов появилось суровое выражение, а побагровевший до корней волос господин Натаниэль громогласно приказал:

— Ранульф, немедленно ступай в постель… Я разделаюсь с тобой после.

Ранульф, вдруг потерявший всякий интерес к участи сыра, покинул комнату.

В тот вечер больше не было шуток, сыр остался нетронутым на большинстве тарелок; невзирая на старания некоторых гостей, разговор прискорбно увял, и вся компания разошлась уже в девять часов.

Оставшись наедине с женой, Натаниэль потребовал, чтобы она объяснила поступок Ранульфа. Однако та лишь устало пожала плечами, сказав, что мальчик, должно быть, рехнулся и что уже несколько недель ведет себя как-то странно.

— Но почему мне ничего не сказали? Почему я ничего не знал? — бушевал Натаниэль.

Но Календула вновь пожала плечами, в глазах ее блеснуло едва заметное насмешливое презрение. Кстати, глаза Календулы обладали свойством — часто встречающимся среди жителей Луда — казаться сонными и полными истомы, чему противоречила форма рта, наделенного длинной и ехидной верхней губой — прямо как у старого судьи — и причудливо приподнятыми уголками, что делало их взгляд насмешливым и чересчур веселым, то особенно проявлялось, когда она смотрела на Натаниэля. Она по-своему любила его. И все же относилась к мужу так, как снисходительная хозяйка к лохматому, норовистому, но исполнительному псу.

Господин Натаниэль принялся расхаживать взад и вперед по комнате, сжав кулаки, бурча под нос проклятия, направленные в адрес бестолковых женщин вообще и в частности, поминая невероятные горести, выпадающие на долю семейного мужчины. И в своей потребности найти жертву, на которую можно было бы излить свою ярость, он доходил до гнева на Календулу за то, что она вышла за него замуж и тем самым навлекла на него всю эту суету и неприятности, отчего дремлющий в его груди страх ощущался в куда большей, чем обычно, степени.

Наблюдавшая за мужем Календула решила, что он более всего похож на только что залетевшего в открытое окно майского жука, с тихим жужжанием старающегося отцепиться от тянущейся за ним по потолку тени — пятнышка, похожего на крупного черно-бархатного мотылька. Однако на Натаниэля жук походил скорее своей неловкостью и непрестанным жужжанием, а не попытками избавиться от собственной тени.

Взад и вперед маршировал господин Натаниэль, взад и вперед носился жук, туда и сюда металась неяркая, узкая тень. Вдруг — буквально по прямой линии — жук свалился вниз с потолка, и в этот же самый миг Натаниэль бросил через плечо:

— Я должен подняться наверх и поговорить с этим мальчишкой… — и поспешно вышел из комнаты.

Ранульфа он обнаружил в постели, тот ревел белугой, выплакивая свои беды, и, поглядев на жалкую, крохотную фигурку, отец ощутил, что гнев его испарился. Опустив ладонь на плечо мальчика, он произнес вполне дружелюбно:

— Ну-ну, сын мой, слезами горю не поможешь. Завтра же напишешь извинения кузену Амброзию, дяде Полидору и всем прочим, а потом… ну, потом попробуешь забыть обо всем. Когда мы не в себе, то неспособны ответить за свои слова… а твоя матушка сказала, что последние недели ты был не здоров.

— Не знаю почему, но я не мог этого не сказать, — рыдал Ранульф. — Что-то заставило меня.

— Вот что, это всего лишь отговорка, простой и легкий способ обелить себя, — продолжил господин Натаниэль более суровым тоном. — Нет, нет, Ранульф, подобному поведению вообще не может быть никакого оправдания. Клянусь Жатвой душ! — В голосе его звучало негодование. — Где это ты набрался подобных идей и выражений?

— Но они же правильные! Правильные! — взвизгнул Ранульф.

— Я не намереваюсь входить в обсуждение того, правильны они или нет. Мне известно только одно: о таких вещах не принято говорить леди и джентльменам. Ничего подобного я еще не слышал в моем доме и надеюсь, что никогда больше не услышу… Ты понял меня?

Ранульф застонал, и Натаниэль добавил уже более мягким тоном:

— Ладно, не будем больше говорить об этом. Твоя матушка мне сказала, что последнее время ты сам не свой. Это так?

Ранульф еще сильнее зарыдал.

— Я хочу уехать, уехать отсюда! — простонал он.

— Уехать? — В голосе господина Натаниэля прозвучало легкое нетерпение.

— От… от того, что происходит, — прорыдал Ранульф.

Сердце Натаниэля екнуло, однако он сделал вид, что ничего не понимает.

— От того, что происходит? — переспросил, стараясь придать голосу насмешливую интонацию. — По-моему, у нас в Луде ничего особенного не происходит, не так ли?