«Ровно на десять лет старше!
Не было! Не было! Не было!»
Она на миг отключилась от окружающего, а когда снова вернулась к действительности, время свидания истекло, заключенные вставали, застегивали ватники, надевали на свои бритые головы простые плюшевые ушанки. Заключенных первыми выводили из помещения.
Отец кивнул Ималде на прощанье.
Она в ответ тоже кивнула.
Он повернулся и не оглядываясь вышел за дверь.
Когда она уже ехала в трамвае, вспомнила, что отец ни слова не спросил об Алексисе. Но и Алексис ничего не просил передать отцу, хотя знал, что Ималда идет на свидание. Почему?
«1932» и «1942». «1932 и «1942». «1932 и «1942».
«Не было! Нет, не было!»
Дома в коридоре на плечиках висело чужое пальто с воротником из искусственного меха, из задней комнаты доносился голос Алексиса и еще чей-то. Прежде чем взяться за приготовление обеда, Ималда решила ради приличия поздороваться с гостем.
Алексис разговаривал с низкорослым мужчиной, у которого были жидкие волосы и заячья внешность из-за длинных передних зубов — они виднелись даже когда рот был закрыт.
На комоде лежала двустволка и несколько патронов в латунных гильзах.
Поздоровавшись с Ималдой, мужчина взял ружье и несколько раз приложил его к плечу.
— Ладно лежит! — похвалил он. — Умели же делать!
Ималда вернулась в кухню, но дверь в коридор осталась открытой: ей было слышно продолжение разговора:
— Так сколько вы хотите?
— Не знаю. У меня такая вещь впервые.
— А сколько вы сами платили?
— Какое это имеет значение? На ценность вещи это не влияет.
— На охоту с таким не пойдешь.
— Почему же?
— Всему свое время. Раньше ездили в санях и дилижансах, а теперь — в автобусах. Отошло время и курковых ружей, они устарели. — В голосе гостя были и восхищение и похвала: — Стволы из розового булата! Французский затвор!
— Вот видите! — с надеждой воскликнул Алексис.
— Стволы из булатной стали годятся только для пороха. А порохом давно никто не пользуется. После выстрела охотник сидит, окутанный вонючим облаком, и ждет, пока оно рассеется.
— Стало быть, вас это ружье не интересует?
— С удовольствием украсил бы им дома стену. Мастер Густав Ульбрих считается одним из лучших специалистов в Европе по изготовлению стволов из булатной стали. Hofbüchsenmachen Dresden… Оружейный мастер при саксонском дворе.
— А ваша цена?
— Пятьдесят… Самое большее — шестьдесят…
— И не подумаю!
— Как изволите!
Алексис с двустволкой в руках проводил человека-«зайца» до вешалки и закрыл за ним дверь.
— Посмотри, какая гравировка! Ни один рисунок не повторяется! А он захотел всем этим завладеть за шестьдесят рублей! Жмот! — сказал он Ималде.
Все металлические части ружья были гравированы: меньшие — гирляндами дубовых листьев и орнаментами, большие — картинками с оленями, лисицами, глухарями, куропатками и другими лесными обитателями — искусителями охотников.
— Отец расспрашивал о тебе — где работаешь, не собираешься ли жениться, — неуверенно начала сочинять Ималда, боясь, что брат обнаружит ложь, но ей она казалась сейчас просто необходимой.
— Вот как? — неуверенно протянул Алексис, взял с гвоздика ключ на синей ленточке и ушел обратно в комнату.
Через некоторое время он прошел по коридору мимо кухни. С ружьем, упакованным в замызганный и потрепанный чехол.
Скрипнула входная дверь. Брат понес ружье в подвал.
«Алексиса и отца, наверно, разделяет какая-то пропасть, через которую они не могут перешагнуть. И даже не пытаются.
Прошение о помиловании я напишу. Завтра же напишу. И необходимые справки от доктора Оситиса тоже получу.»
Ей было стыдно, что она посмела — пусть даже про себя — упрекнуть в эгоизме отца, который томился в заключении. И хотя в своей беде он косвенно винил членов семьи, наверняка он так только говорил, но не думал. Просто чтобы не истязать упреками самого себя.
«Это беда не только отца — это наша общая беда.
Как было бы хорошо, если бы его освободили! Мы опять жили бы все вместе!»
Возвратился Алексис и повесил ключик на синенькой ленточке. Ключик долго раскачивался, как маятник, несколько раз ударившись о соседний — на красной ленточке.
Ималда ждала, что ее свидание с отцом будет совсем другим, и теперь испытывала разочарование. То ли в тюрьме он изменился, то ли все дело в том, что она его видела глазами своего детства. В ее воображении продолжал жить тот, кого она, совсем еще маленькая, обнимала и любила, — самый смелый, самый сильный, самый умный. А оказалось, что для семьи он словно ветка, давно отломившаяся от дерева. Может, это произошло уже тогда, когда Ималда была ребенком? Конечно, она и впредь будет ходить к отцу, только уже не полетит как на крыльях. И, конечно, напишет прошение о помиловании, но с такой же охотой она написала бы его и ради чужого человека, если бы только ему это помогло. Может, отец отдалился от нее потому, что больше нет матери? У Алексиса с отцом конфликт. Друг о друге даже не спросят — жив ли, умер ли. Почему?
Ималда разлила по тарелкам суп. Она где-то читала, что в дружных семьях часто варят супы, и теперь брат ел их чуть ли не через день. К счастью, они ему нравились.
Оба сели за стол, она пододвинула Алексису тарелку для хлеба. Он взял буханку, отрезал два ломтя и вопросительно посмотрел на сестру, словно спрашивая, хватит ли. Нарезать хлеба к столу должен глава семьи, ведь это древний ритуал.
— Почему с мамой так случилось?
Вопрос слетел с языка против ее воли. Наверно, потому, что свидание с отцом вывело ее из равновесия. Ведь смерть матери была у них запретной темой: рана эта еще кровоточила. К тому же болезнь Ималды…
Алексис пожал плечами, продолжая есть.
— Я уже не маленькая…
Алексис оценивающе глянул на ее фигуру и прищелкнул языком: «Действительно!» Потом немного посомневавшись, быстро встал и вышел из кухни. Растерянная Ималда продолжала сидеть с ложкой в руке.
Она слышала, как в задней комнате брат двигает ящиками комода. Они жалобно скрипели.
Алексис возвратился с плоской коробкой. Вместо крышки — твердый целлофан с арабским рисунком, а под ним сверкали ослепительно белые кружева.
— Прошу! — с наигранной веселостью поцеловал он сестру в щеку. — Как говорят французы, элегантная женщина начинается с нижнего белья!
— Спасибо, но… — у Ималды навернулись слезы.
— Я не знаю, правда, не знаю!
Алексис тогда был далеко от дома. Положив на полку только что полученный диплом об окончании мореходного училища, уехал в Сибирь, завербовавшись на монтажные работы по прокладке высоковольтных электролиний. Это было сразу после ареста отца. Удивительно, что диплом положил на полку — при его-то характере мог и выбросить на помойку или сунуть в печь, потому что ходить в море Алексису теперь не разрешалось. Ну разве что на буксирчике — здесь же, по заливу, или гонять плоты до Вентспилса — это, может, ему и позволили бы. Из-за судимости отца по каким-то предписаниям запрещалась выдача ему визы для пересечения государственной границ Алексис жаловался, пытался оспорить справедливость такого предписания, но оно, как всегда, было сильнее человека. Алексису не оставили никакой надежды. И тогда он уехал. Снова Ималда увиделась с братом, когда уже была в больнице и начала выздоравливать.
— Я, конечно, могу и не спрашивать, но во мне это все время сидит… Постоянно… Каждую минуту. Пока что-нибудь делаю — забываюсь, а потом снова…
— Следователь сказал мне, что у нее в магазине была недостача.
— Нет… Не может быть…
— Следователь именно так и сказал, но я тоже думаю, что это неправда.
— Сколько?
— Пять тысяч.
— Такие деньги! — Ималда заплакала. — Не может быть… Я же помню, как экономно мама вела хозяйство… Мы и рубля зря не истратили…
— У следователя был акт ревизии, но его составили работники треста. Как только ЭТО произошло с мамой, они сами бросились грабить — хапали изо всех сил.